Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Последнее нравилось Желябову.

— Верно, история движется слишком медленно! Ее надоб­но подталкивать, — сквозь трактирное марево тянулся рюм­кой к темнобородому Михайловскому. — И вот пришли мы! У нас динамит.

Рюмки звенькали. Шафер благосклонно кивал породис­той головой.

Верочка Фигнер грустно посматривала на Льва. Перовс­кая не сводила глаз с Желябова, восторженно заостряла бров­ки на каждое его слово. («А ведь и вправду Андрей похож на русского торговца из внутренних губерний, приехавшего в Питер по делам; только глаза чересчур блестят, и эта печать превосходства на лице.»). Тигрыч близко видел руки Сони, нежные руки с голубыми веточками тонких вен, которые он совсем недавно целовал, отогревал в стужу, о которые терся измученным арестантским лицом. Видел и не узнавал. Ладо­ни и запястья покрывали царапины, впрочем, искусно зама­занные. «Коллодиумом бы залила», — вспомнилось немец­кое средство, которым лечил его детские раны отец. И тут же услышал родной глуховатый голос: «Полезная вещь, но гер­манцы долго в секрете держали. А Фейербаха своего, атеис­та, не прятали: на-ка, Боже, что нам не гоже. Почему, сын? Ты не думал?»

Тигрыч думал о руках Перовской. Он знал, он почти ви­дел, как этими барскими, привыкшими к фисгармониям руч­ками Соня в тесной осыпающейся норе яростно копала сы­рую землю, по вершку, по локтю приближаясь к звенящему сталью железнодорожному полотну. Ломала ногти, вгрыза­лась в глину, царапала ладони о камни, торопила нервного Гартмана, быть может, покрикивала на него. И плакала по­том, задыхалась от горя, когда узнала: все напрасно. Впро­чем, скорее не так. Наверное, 45-метровую галерею прорыли Дворник с Ширяевым. И все же надо знать Соню: она тоже упрямо спускалась под землю.

Но это было с минуту, не больше. Он сбросил оцепенение. Тихомирову хотелось праздника; им всем, даже осторожно­му Дворнику, хотелось праздника. Молодость брала свое, и ей не мешали даже револьверы, готовые вывалиться из кар­манов при любом неосторожном движении. Прочь, конспи­рация! Прочь, вечное подполье — тайные печатни, динамит­ные опыты, американские «медвежатники», польские сти­леты, гамбеттовские шифры, нелегальные квартиры, подко­пы-побеги, уход от филеров, прокламации.

Нет, сегодня они, Тигрыч и Дворник, определенно в ударе. Ничего, что приговор не приведен в исполнение и Царь жив пока; это до поры, дайте срок. Все узнают: «Народная Воля» слов на ветер не бросает.

Ничего, ничего. Отец тоже любит повторять: «Не вдруг на гору, сынок, а с поноровочкой, с поноровочкой.»

И половой в «Бристоле» — ну, просто удалец. По нормам обслуживал: кушанье приносил левой рукой, а на стол пода­вал правой.

— На салфетку посмотри-ка, Катюша, — счастливо вер­телся Тихомиров. — Уважил, братец, ох, уважил!

— А что смотреть, Левушка? — пожимала изящными пле­чиками невеста (не так: жена теперь, законная супруга! Жаль, паспорт у него поддельный.).

— Как что? При приеме заказа салфетка у полового лежа­ла на левом плече. Заметила? А вот при подаче счета, уви­дишь, будет на правом, — поучал Лев; сияющие глаза его восторженно вертелись, снова убегали куда-то.

— Только в дрянных трактиришках таскают салфетки под локтем, — тоном завсегдатая добавил Дворник. — Хорошо французикам: наловили устриц, сбрызнули лимонным со­ком — и готово.

— Это не для нас. Закусок холодных, а под них — хереса закажем, желающим водки. Водки желаю! — потирал руки Тигрыч. Озорно пропел: — Едва я на ногах — шатаюся, как пьяный.

Однако не о нем писал веселый поэт Ахшарумов: Тигрыч никогда не шатался. Почему, он и сам не знал, но мог выпить сколько угодно, оставаясь трезвым, как стеклышко. Это про него говорил бывший крестьянин Халтурин: «Пьян, пьян, а об стенку лбом не ударится». Не бился Тигрыч о стенку и буйну голову не ронял в пятислойную гурьевскую кашу, а вот перепить в силах был любого, даже стального Желябова.

И с Дворником тягались, и с Морозовым, и с неистовым Кравчинским — итог был один: товарищи по борьбе засыпа­ли на продавленных диванах, а он, словно бы и не употреб­лял, — садился в угол писать программную антиправитель­ственную статью в ближайший номер «Народной Воли». Да такую: трепещите, сатрапы!

Гуляли широко. Заказали и бульон с гренками, и рыбную солянку, и блины с икрой. Потом принесли молочного поро­сенка, и очередную рюмку закусили щечками. А следом — фазан, телячьи медальоны. Тут вспомнили про русские щи, чтоб с квашеной капустой, с груздями белыми, репой, как водится, и, ясное дело, с корешком сельдерея.

— А приправа? А майоран? — мучил полового Тигрыч. — Что в переводе с арабского означает: несравненный! Будет, голубчик?

Половой от волнения взмок: щи нынче подавали без майорана; кончились запасы.

— Ну, братец. — расстроился Лев. — Русские щи без май­орана — это все одно, что русская революция без заговора и револьвера!

На него шутливо, уже нетрезво зашикали. Половой с ис­пуганной кривой улыбкой пятился от стола:

— Не извольте беспокоиться, ученые господа! На четвер­ток ужо поди подвезут. За счет заведения. И хозяин, конеч­но. Поскольку недогляд.

Верочке Фигнер захотелось сюрприза. Катюша поддержа­ла ее. Принесли омлет, а в нем — запеченное сладкое моро­женое. Барышни, точно гимназистки, восторженно хлопа­ли в ладоши. Перовская не отставала от подруг. А затем уж десерт — фрукты, шоколад, кофе и ликеры.

Под десерт вспоминали, как Пресняков с Ольховским убили предателя Жаркова. Расправу прикрывал вооружен­ный револьверами Желябов. Изменника застрелили, размоз­жили гирей голову и бросили на льду Невы. Андрей восхи­щался Пресняковым. Говорил, впиваясь крепкими зубами в яблоко:

— Барышни спросили: «А не жаль было убивать?» Он спо­койненько так: «Отчего же? Ведь убиваем мы вредных живот­ных. А шпион — самое вредное животное в мире.» И тут же на себя удавочку — шнурок от пенсне: «Привыкать надо!» — и хохочет.

А как насмешливый Стефанович озоровал в гриме: попро­сил вокзального жандарма купить ему билет до Варшавы, само собой, по поддельному паспорту. После хорошие чае­вые дал: щедрый барин!

— Постойте, постойте! — громко прошептал осененный Тихомиров. — Я вдруг подумал: смотрите, царские дети — Николай, Александр, Владимир, Алексей и Сергей. Если имена записать столбиком, то читается «на вас», так? Поку­шение на вас. А прочтите наоборот. Что выходит? Верно, «саван». Каково?

— Ты просто спиритуалист, Тигрыч, — довольно рассме­ялся Дворник. — Наш приговор Александру II становится мистически неотвратимым.

И озорно пропел морозовский куплет:

Уж вы, синие мундиры,

Прочь бегите все с квартиры.

Эфто значит динамит,

Что без пороху палит!

Весело вспоминали Гартмана-Алхимика. Что-то очень быстро полиции удалось раскрыть его личность. Газеты пе­чатали биографию, помещали фото цареубийцы-неудачни­ка, за поимку была назначена награда. Гартман сник, поте­рял покой и сон. Не помогала даже настойка балдырьян-тра- вы, принесенная Тигрычем из аптекарского магазина (взял заодно с кислотами для динамита). Алхимик менял адреса, но где бы он ни ночевал, при малейшем шуме в прихожей тотчас вскакивал и баррикадировал изнутри дверь — стола­ми, стульями, чем придется. И все это с бормотанием, вскри­ками, с грохотом, заставляющим спящих друзей-соночлеж- ников спрыгивать с постелей, щелкая барабанами заряжен­ных «бульдогов».

— Смотрю, к поезду Алхимик идет, — попивал ликер Ми­хайлов. — Просто вылитый англичанин: меховой воротник, шапокляк, шея белым шарфом обмотана. Ведь особая при­мета для филеров: рубцы на шее и затылке от золотушных ран в детстве. Ну, и закрывал. Я все боялся: как вытащит два своих револьвера.

Можно и посмеяться: с помощью агента Исполкома Вла­димира Иохельсона Алхимик переправлен в Англию. За гра­ницей скрылся и беспокойный Николай Морозов, взяв с со­бой гражданскую жену Ольгу Любатович.

Посмеяться. В заговорщицком деле нынче весело, а зав­тра такая беда стиснет сердце, что ни вдохнуть, ни выдох­нуть.

Про Гартмана думали: гуляет под Биг Беном, толкается на митингах социалистов в Гайд-парке, газеты английские по­читывает, а в одной из них — письмо американского детско- го писателя Марка Твена, который тоже за народовольцев переживает: «Если же такое правительство нельзя сменить иначе как динамитом, то возблагодарим Господа за дина­мит!».

Тигрыч с Дворником спокойны: переписка с Алхимиком идет через зашифрованные в его сообщениях адреса. Напри­мер: «Мистер япупьт юрр хщхуыклю.», что означает, если воспользоваться ключом «Могила любви»: «Мистер Саперс, 130». И далее, в таком же духе.

И вдруг — известие, оглушительное, как взрыв гремучего студня: Гартман арестован в Париже. (Сидел бы в Англии. Куда полез?). Царская дипломатия настаивала на его выдаче России. С особыми полномочиями во Францию прибыл мо­лодой прокурор Николай Муравьев. Тихомиров видел, как, узнав об этом, Соня уронила руки: «Опять он! Что за наваж­дение? Желтые иммортели — отвратительные цветы.»