Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

что он должен сказать, Мишане ясно и без слов: держись подальше. Беда только в том, что Мишаня не может взять в толк, от чего или от кого, ведь загадки-то никакой нет. Петьку убил волк, а волка застрелил дед. Может, это патрульный за «газель» свою так мстит? Но чем больше Мишаня думает об этом, тем более абсурдной кажется ему эта мысль. Нет, не они это. Да и зачем им.

Поразмыслив еще немного, он сворачивает голову в простыню, засовывает сверток в пакет, а пакет кладет на дно рюкзака. Надо избавиться от нее. Только куда нести? Вдруг его уже ждут на улице? Он высовывается из-за краешка занавески, смотрит вниз на пустой черный двор, залитый светом одинокого фонаря.

— Мишка, — вдруг раздается из глубины квартиры истошный дедов крик, — Мишка, подлец, ты что творишь?

Мишаня вылетает из комнаты — в коридоре висит едкая дымка. Черт возьми, гречка! Стремглав он бежит на кухню, хватается за ручку кастрюли, тут же отдергивает пальцы.

— Черт, черт!

— Ишь расчертыхался он, — шипит из дверного проема дед. — Что ты тут куришь, сосунок?

— Ничего я не курю, гречку варил на ужин.

Мишаня хватает ручки кастрюли через рукава свитера и швыряет ее в раковину.

— А ты не швыряй, это еда же.

— Не еда это уже, дед. Угли.

— Да ладно, угли. — Дед скачет к нему на одной полусогнутой ноге, придерживаясь за стены. — Можно сверху взять и с тушенкой смешать, и нормально. Ты купил же тушенки-то?

— Купил.

— Ну купил, так доставай.

Каша и правда оказывается не такой уж плохой, только на вкус она как будто печеная картошка. Но Мишаня не ел со вчерашнего дня, поэтому рад и такому. Дед ест мало, расковыривает только большие куски мяса и отламывает от них вилкой жир, отправляя его сразу же прямиком в рот, чем всякий раз заставляет Мишаню сморщиться от отвращения. С дедом так бывает: когда он пьет — ему есть не хочется; Мишаня уже привык, поэтому не переживает, только подливает им обоим чая из заварочного чайника.

— А знаешь, кого я встретил, когда в ларек ходил? — спрашивает старик, отодвинув тарелку.

— Кого?

— Подружку твою.

— Это какую это? — Мишаня чешет затылок. Нет у него никаких подруг.

— Ну как же, Наташка же.

— Наташка?

— Да хватит уже переспрашивать меня, как эхо, а? Че придуриваешься, Наташку не помнишь? Ты ж с ней весь первый год гулял, когда вы с матерью ко мне сюда со своей оккупацией приехали.

— Дед, то Петька был, наверное. Мне девять лет было же.

— Петька? — Дед в задумчивости трет лысину.

— Ну да, брат мой.

— Да помню я, — вздыхает старик, будто только сейчас до него доходит, что у него остался только один внук, и тот не самый любимый. — И правда, Петька был это, не ты. А она смазливенькая такая стала, взрослая уже совсем. В магазине в нашем, бывшем универсаме, кассиром работает теперь. Она на поминках была, оказывается, а я и не видел ее. А она хорошенькая, ножки, волосы, вся такая ладненькая. Женился бы на ней Петька, жив бы был сейчас, вот точно тебе говорю.

Так вот откуда он знает кассиршу, думает Мишаня. Поминки. Они тогда почти что столкнулись в дверях, когда она говорила с матерью. Кто-то вернулся, так она сказала, а потом они заметили его.

Он укладывает деда в кровать, кладет поверх одного одеяла второе, потому что отопление работает еще не на полную силу и в квартире промозгло, а у деда колено. Тот не жалуется, но Мишаня замечает, как он трет и трет его, механически смеясь вместе с закадровой аудиторией над пошлыми шутками телевизионных комиков.

Он вскидывает на плечо рюкзак, закрывает дверь неслышно, трижды поворачивает в замке ключ.

Когда Мишаня подходит к «Магниту», дверь уже заперта, изнутри торчит ключ, свет приглушен, но ему видно, что внутри, в глубине, между рядами, уставленными поблескивающими в темноте банками и коробками, мелькает силуэт кассирши. Он стучит в стекло, машет ей рукой, но она в наушниках, ее губы шевелятся, повторяя слова какой-то песенки. Оглядевшись по сторонам, Мишаня идет к черному ходу.

Она выходит минут через десять, с музыкой в ушах и незажженной сигаретой между зубов. Мишаня трогает ее за плечо, и она взвизгивает так, что где-то во дворах начинает глухо гавкать собака.

— Ну ты и придурок! — Кассирша легонько бьет его в плечо. — Я жвачку проглотила, блин. От этого можно умереть?

— Нет, вроде бы нет. Извините.

— Ты чего тут ошиваешься, Михаил? — спрашивает она, пламя зажигалки пляшет в ее слегка дрожащей руке. — Сто рублей свои опять мне притащил? Не надо мне, говорю же, вам нужнее.

— Не, я не про то, — произносит Мишаня, переминаясь с ноги на ногу.

Она долго смотрит на него, выдыхая дым.

— Ты выше меня. Может, поможешь мне опустить эти чертовы жалюзи?

— Хорошо.

Он встает на цыпочки, цепляет кончиками пальцев застывший от мороза металл и тянет вниз. Жалюзи с грохотом съезжают к его ногам. Кассирша тем временем, не выпуская изо рта сигареты, проворачивает внизу в еле заметном замке маленький ключик, держа его между подушечками пальцев так, чтобы не потревожить свои длинные острые ногти.

Надо как-то спросить ее про поминки, но Мишаня не знает как, только смотрит на нее с надеждой, что она сама заведет этот разговор и ему не придется изворачиваться.

— Ты влюбился в меня, что ли? — косо улыбается она.

— Я…

— Плохие у меня для тебя новости, парнишка. Парень мой сейчас приедет, и если он застанет тебя здесь, то…

Ухмыльнувшись, она чиркает своим длинным ногтем поперек шеи.

— Так чего ты хотел? У тебя минут пять на все твои признания, пока курю.

Она зажигает новую