Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

снующих там суетных и жадных тварей. По той версии себя, которой она была с ним. Она зажмуривает глаза и видит белую мастерскую и тело на полу, только это ее собственное тело.

И в этот момент она чувствует что-то похожее на облегчение. Можно больше не пытаться, это невозможно, да и незачем больше. Теперь нет ни бабушки, ни Артура, нет ничего, что ограждает ее от этого шага, и она спешит к себе настоящей — злой обиженной девочке. Конченой девочке. Стюхе. И этот шаг — вот он, это расстояние между ее губами и губами Матвея, которые шевелятся во сне, как будто он шепчет молитвы. И она готова его совершить.

Она тянется к нему и целует его, сначала нежно, а потом глубоко, и чувствует, что его тело помнит ее так же хорошо, как она — его. И что вдвоем они конченые и мертвые на матрасе в заброшенном доме, и это единственный возможный сценарий ее жизни, тот самый, о котором предупреждал ее дед, когда сажал на поезд до Питера.

Но через мгновение Матвей открывает глаза и, тяжело дыша, отстраняет ее от себя, вытирая рот рукавом и стыдливо запахивая шинель. Настя смотрит на него недоуменно, ее подбородок все еще горит от его щетины, во рту — знакомый солоноватый вкус его губ.

— Я не дам тебе использовать меня, чтобы пережить свое горе, — произносит он и поворачивается на другой бок.

Настя идет в ванную, открывает кран и подставляет под него руки. Ей хочется прополоскать рот, хочется забыть; голова у нее начинает раскалываться. Кран, кашлянув, отхаркивает ей в ладони пригоршню ржавой воды. Настя смотрит на нее, потом на себя в зеркало, а потом ее будто ослепляет вспышкой. Теперь она в другой ванной, но на ней та же пижама и бабушкины сапоги. В руке у нее что-то тяжелое — это утюг. Вниз с него капают на зеленую плитку длинные черно-бурые капли. Настя ставит его в раковину, зачерпывает кровь пальцем и рисует на зеркале символ — гора и солнце, встающее из-за вершины.

— Что это значит? — раздается у нее за спиной голос Матвея.

Настя следует за его взглядом и видит, что рисует на пыльной стене в том месте, где должно быть зеркало, тот же самый символ. Гора и солнце, встающее из-за верхушки.

— Ничего.

Она не знает, как сказать ему, что это она убила Артура.

Шестая глава

МИШАНЯ

Минута такая долгая, что Мишаня чувствует, как она, проскальзывая мимо, прикасается к его обветренным от мороза щекам. Руки начинают предательски дрожать под тяжестью ружья, а они, эти двое, Егерь и постовой ДПС, все никак не оборачиваются. В розовом свете костра их черные фигуры отбрасывают уродливые длинные тени до самого потолка. Чтобы они наконец заметили его, Мишане приходится сделать еще один шаг вперед.

— Руки вверх подняли!

Слова повисают в воздухе облачками пара. От волнения и мороза губы его совсем пересохли, и, стоит ему крикнуть, рот наполняется металлическим привкусом. И даже сейчас он не уверен в том, что двое мужчин перед ним понимают, что происходит, потому что оба они, резко обернувшись, смотрят мимо него, туда, где сквозь отверстие в скале прорывается внутрь пещеры снежный свет.

— Вы слепые? Я вас убью сейчас!

В этот раз Егерь и патрульный поворачивают головы на него. У них уходит несколько мгновений на то, чтобы разглядеть сначала раскрасневшееся от холода лицо Мишани и его широко распахнутые серо-желтые волчьи глаза, а потом черное дуло, которое тоже смотрит на них не мигая.

— Мишка, ты, что ли? — произносит наконец Егерь с подобием ухмылки, делая шаг в его сторону.

— А ну стой! — орет Мишаня, косясь на пояс патрульного в поисках табельного оружия. Но он в штатском, и кто его знает, что там он прячет за поясом своих огромных штанин, — в мерцающем свете костра не разглядеть, где тени, а где предметы, все подпрыгивает и двоится в глазах.

— Ну ладно, ладно, не кричи, а то сосулькой в голову получишь, — произносит Егерь, замерев на месте. — Как нас нашел?

— Руки вверх. Я тут вопросы задавать буду, — огрызается Мишаня, сглотнув, чтобы скрыть дрожь в голосе. — К стене, оба.

— Парень, ты головой ударился? — шипит постовой. — Я при исполнении, я — закон.

— Убийца ты и получишь по заслугам, — произносит в ответ Мишаня, сам не понимая, откуда в его еще мгновение назад дрожащем голосе взялась эта холодная твердость. — Ты и подельник твой, носом к стене встали.

— Ты совсем рехнулся? — Егерь сверкает на него белками глаз.

В ответ Мишаня взводит курок, и это становится финальным аргументом. Мужчины нехотя плетутся к стене.

— А теперь рассказывайте мне все, поняли! И руки держите так, чтоб я видел.

— Что рассказывать-то? — шипит патрульный.

— Все как есть.

Егерь косится на него, а потом оглядывается за спину. Что же он там увидел? Мишаня оборачивается всего на секунду, и в этот момент раздается крик.

— Фас, фас, Норд, давай его! Ко мне, давай, фас!

Мишане не разглядеть против света ничего, кроме серо-черной массы, которая стремительно приближается к нему, сверкая парой зеркальных глаз. Он стреляет прежде, чем тень достигает его ног, опережает ее на мгновение. Пещера будто раскалывается от звука выстрела, глаза начинают слезиться от пороха, так что он теряет зрение, а когда оно возвращается, чувствует, как кто-то тянет ружье на себя. Патрульный. Мишаня пытается стряхнуть его, но он вцепился крепко. Извернувшись, ему удается снова взвести курок, воткнув дуло в беззащитную массу толстого живота.

— А ну отойди! — кричит Мишаня. — Я выстрелю.

Патрульный отлепляет ладони по одной и пятится назад. У Мишани опускаются руки, он вроде бы должен что-то требовать, командовать, но его колотит, а перед глазами плывут белые пузыри.

— А Егерь где?

— Побежал за псиной своей. Ты вроде попал в бок ему.

— Псиной?

— Ну да. А