Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

погиб, я тоже не мог отпустить, долго искал, кто виноват.

— И нашли? — отвечает Мишаня, сверля его глазами.

— Нашел.

— И кто?

— Бутылка.

— М-м, — разочарованно выдыхает Мишаня.

— Но это жизнь, все там будем. А если поможешь нам грузить в фургон, то я тебе пятьсот рублей начислю за помощь, лады?

Мишаня нехотя поднимает на него глаза.

— Там… я… «газель» ваша…

— А я-то думал, как ты тут оказался. — Патрульный смачно шлепает себя ладонью по лбу. — Раскурочил машину?

— Немного.

— Тогда бесплатно будешь помогать.

— Хорошо.

— Вон там сани в углу финские, доставай и начинай грузить, а то стемнеет скоро.

Вскинув ружье за спину, Мишаня плетется в угол, щеки у него пылают — то ли от слез, то ли от мороза. Но, скорее всего, от стыда за то, что он такой дурак.

— Миш, — окликает его Егерь, когда он стаскивает с саней кусок задубевшего брезента, — Мишк, я… это самое, сказать хотел. Ты парень смелый, сообразительный. Мы уже три года этой, так сказать, деятельностью занимаемся, и никто еще нас не вычислил. Только ты.

— Угу, — бурчит Мишаня из угла, не оборачиваясь к Егерю. Никогда еще никто не называл его смелым.

* * *

Они сажают Мишаню в фургон в самый угол, так что на поворотах его придавливает к холодному металлу пассажирской двери огромная туша патрульного. Сам дэпээсник делает вид, что Мишани в машине нет, — до того взбешен он его появлением в пещере и разоблачением всего их предприятия. Он то и дело оборачивается на дырку в фанере у себя над головой, через которую доносится громыхание ящиков и поскуливание пса, и презрительно присвистывает сквозь щелку в зубах. Мишаня молчит. Только смотрит в окно на утопающий в синеве сумерек лес и наслаждается теплом в теле, которое разливается приятными ноющими волнами, путая мысли и нагоняя дрему. После того как мучительное чувство собственного идиотизма немного отпустило, на смену ему пришло ощущение спокойствия и готовности. У него больше не осталось вопросов, на все он получил ответы. Не важно, нравятся ему они или нет, но они дают ему свободу.

Егерь притормаживает возле дома. Пробормотав себе под нос слова извинений, Мишаня выскакивает из «газели» на мороз, холодные искры снежинок тут же тысячу раз жалят его раскрасневшиеся от печки щеки. Он старается закрыть дверь решительно, как смелый и сообразительный парень, которым его считает Егерь, но хлопает слишком сильно. Патрульный бросает в его сторону ругательство, но Мишаня только угадывает его по тому, как двигаются жирные губы мужика: узкое «у», потом «е» только нижней челюстью и половинчатое «а».

Мишаня шагает к дому, ощущая в своих ногах невероятную легкость, будто до этого он шел по трясине, а теперь вот вышел наконец на твердую землю. Взгляд его падает на окна квартиры. У деда в комнате мерцает сиреневыми всполохами телевизор. Тут же грудь Мишане сдавливает чувство жалости и стыда — лежит ведь дед там голодный весь день, а все из-за него. Он чувствует, как легкость, которой еще мгновение назад было наполнено его тело, покидает его. А потом в голове проносится другая мысль, которая ставит все на свои места. Нет, не из-за него, из-за матери. Сколько бы она ни страдала, сколько бы ее ни жалели, это она бросила их, ушла не попрощавшись, в точности как сделал отец, которого она ненавидит до сих пор.

Мишаня выдыхает с яростью, разворачивается и шагает к «Магниту», прикрыв лицо от снега воротником.

В магазине Мишане отчего-то все время кажется, что кассирша смотрит на него недобрым взглядом. Он то и дело выглядывает на нее из-за полок, пытаясь просчитать, есть ли у него шанс попасть в другую очередь, не к ней, но сейчас будний день, и она работает одна. На мгновение Мишане даже кажется, что он видел ее раньше, но он тут же напоминает себе о том, что это ближайший к его дому магазин. Да что там говорить, единственный в поселке, поэтому, конечно же, он уже сто раз ее видел.

Собрав в корзинку еду, он ждет, что она заговорит с ним, но, когда доходит его очередь в кассу, она просто пробивает его банки с тушенкой, гречку, хлеб и майонез, не говоря ему ни слова, кроме конечной суммы. Мишаня боязливо протягивает ей деньги, она отсчитывает сдачу, красноречиво закатив глаза на его крупную купюру.

— Тут много. — Мишаня протягивает ей назад одну из соток.

— В смысле? — Кассирша прищуривается. — Ты дал пять тысяч, покупок у тебя на семьсот тридцать шесть пятьдесят. Я все правильно сдала, пересчитай.

— Я, это, банку разбил утром, — отвечает Мишаня, сверля глазами носы своих сапог.

— Так это ты был? — Кассирша вскидывает свою татуированную черную бровь.

— Я.

Он стоит опустив голову, ожидая, что на него обрушится волна по-библейски праведного гнева, на который способны только кассирши в магазинах. Но она только хмыкает и протягивает ему купюру назад.

— Разбил и разбил. Им не убудет. А матери твоей пригодится, так что забирай. Я… на ее стороне, если что, все правильно она сделала.

Мишаня глядит на нее недоуменно — как может она судить о поступках его матери? — но все-таки берет из ее рук деньги и засовывает их в карман.

— Спасибо, — бормочет он, складывая еду в рюкзак. Он старается держаться к девушке спиной, чтоб она не заметила завернутое в тряпку ружье.

По дороге домой он придумывает, что соврет деду. Не то чтобы ему нужно было оправдываться перед ним, отношения у них не такие, нет в них строгой субординации, потому что дед не растил его и не кормил. Собственно, дед впервые заговорил с ним нормально только той зимой, шесть лет назад, когда в их жизни случилось все и сразу. Все плохое, конечно. Дед потерял ногу во время аварии в котловане, завод вконец разорился и закрылся, отец ушел, мать уволили. Вот тогда, в тот год, весной, они и переехали в квартиру в брежневской пятиэтажке