Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

В полдень состоялся неофициальный обед для министров пропаганды в личных апартаментах Гитлера на Принцрегентплац. Геббельс, уверявший всех, что умеет делать все на свете, но не умевший говорить по-итальянски, вынужден был прибегнуть к моей помощи. Слова били из него фонтаном – он пытался убедить гостя в военном преимуществе стремительной атаки Италии на Грецию, но красавец Дино был так увлечен разглядыванием выставленных на всеобщее обозрение прелестей очаровательной фрау Боулер, что потерял нить разговора. После обеда мы вышли в соседнюю комнату и принялись играть в кубики, ползая по полу, словно дети. Мы строили новый Берлин, новый Мюнхен, новую Германию. И хотя Альфиери мужественно перенес известие о том, что новая Триумфальная колонна в Берлине будет выше купола собора Святого Петра, видно было, как на него наваливается усталость. Никто не подал кофе, и, когда пришло время уходить, он вздохнул с явным облегчением. И я тоже.

Приехав в отель Vier Jahreszeiten, он вздохнул и сказал, что должен написать для Муссолини отчет о праздновании Дня немецкого искусства. Не могу ли я написать этот отчет за него? Он слишком устал, все забыл, день был таким утомительным – и вправду, все немцы очень утомительны. Он заказал побольше кофе с коньяком, и я написал для него отчет. Надеюсь, дуче он понравился. Когда я закончил работу, Альфиери тепло обнял меня и поклялся, что навеки останется моим другом. И он сдержал свое обещание, прибыв в Берлин в 1940 году, чтобы сменить Аттолико, которого выжил Риббентроп, и мы сохранили хорошие отношения даже после падения Муссолини. В тот момент он написал мне трогательное письмо, которое характеризует его гораздо лучше, чем любое историческое исследование:

«Рим, министерство иностранных дел

2 августа 1943 года

Дорогой друг, если у Вас будет возможность увидеть кого-нибудь из моих немецких друзей в ближайшие несколько дней, передайте им мой самый горячий привет и объясните им мою позицию. Надеюсь вскоре увидеть вас. Крепко жму Вашу руку.

Дино Альфиери».

Но хотя Альфиери и передавал своим друзьям приветы, его положение было крайне неустойчивым. На Большом фашистском совете в ночь с 24 на 25 июля он помог сбросить дуче, а о немецких друзьях он всегда отзывался очень доброжелательно. Дуче был свергнут и посажен в тюрьму, а Альфиери по-прежнему оставался послом в Берлине. Он никогда не отличался решительностью. Что ему делать – остаться на своем посту или уйти в отставку? Он был в полной растерянности, и я ничем не мог ему помочь. Дело кончилось тем, что он ушел на дно вместе с тонущим кораблем нового режима, который возглавил Бадольо. Я всегда буду помнить о нем, как о самом приятном представителе фашизма. Так же думают и многие женщины, которые пользовались покровительством этого обаятельного и безобидного человека в Риме и Берлине.

«Стремление Германии к миру», о котором было заявлено в июле 1939 года, оказалось всего лишь пустой фразой в официальной программе. Я с радостью распрощался с немецким искусством и вернулся на Пьяцца ди Спанья. Человек, не живший здесь в разгар лета, не знает настоящего Рима. Только в эту пору город принадлежит тем, кто его любит, и только в жаркие летние ночи можно познать это чудо – Рим. В это время здесь нет иностранцев, нет приемов, вечеров и визитов. Для этого слишком жарко. В городе остаются только коренные римляне, такие как Альфредо, Биби и друзья Альфредо. Мы обнаружили местечко, известное еще этрускам и связанное с семейством Фарнезе. Называлось это местечко, куда мы часто наведывались, Изола-Фарнезе. Там находился замок этой семьи, сооруженный на месте акрополя этрусской богини Вейи. Неподалеку велись раскопки этрусского города, где была обнаружена знаменитая статуя Аполлона, слава которой далеко превзошла славу ее соперницы из Бельведера.

Местность осталась такой же романтичной, какой она была во времена Грегоровиуса, а в сезон, когда поют соловьи, журчат ручейки и луга покрыты цветами, вспоминается ода Горация. Нет смысла говорить, что такая тевтонская интерпретация римского лета осталась неизвестной Альфредо и его друзьям. Они отмечали летние праздники в местной остерии, где когда-то в атмосфере, насыщенной запахами крови, насилия, любви, чеснока, лука и вина, собирались разбойники Кампаньи. Все здесь осталось почти таким же, как и в те проклятые, но счастливые годы. Таверной управляла молодая черноволосая пышнотелая хозяйка, которая была похожа на Нану Фейербаха. Мои друзья ничего не знали о Фейербахе, но они любили пировать под аккомпанемент угроз, которые звучали на задымленной кухне. Мужем Аннины был массивный старый Силен, брюки которого были всегда полурасстегнуты – ради удобства, как саркастически замечал он, – и которого никто никогда не видел без пузатого глиняного кувшина с сухим вином. Он дико ревновал свою прекрасную супругу, и в таверне происходили ужасные скандалы, когда он, несмотря на соблазнительное пение соловьев и летние серенады цикад, пытался запереть ее в душной спальне. Альфредо и его друзья с удовольствием принимали участие в этих скандалах, ухитряясь буквально в последнюю минуту предотвратить поножовщину. В конце концов Силен погружался в пьяный ступор в углу комнаты, а Аннина вылезала из окна и оказывалась на свободе в объятиях дюжего пастуха коз.

Можно легко себе представить, что я почувствовал, когда Галеаццо Чиано предложил мне поработать на него в Оберзальцбурге 12 августа 1939 года. Он, без сомнения, рад был бы избавиться от моего присутствия, как, впрочем, и я от его. Общество Альфреда, Силена, Биби и Аннины нравилось мне гораздо больше, чем плохая пища и напряженная атмосфера Оберзальцбурга. Положение не спасала даже Ева Браун, которая изредка пила кофе с помощниками Гитлера и вспоминала о своем путешествии в Италию, ненадолго развеивая их мрачное настроение.

К счастью, мне не пришлось присутствовать на встрече в Шлосс-Фушле 11 августа, где Чиано отомстил Риббентропу за его отнюдь не сердечный прием. Если судить по записи Чиано, здесь тоже царила гнетущая атмосфера: «Погода стояла прохладная, и такой же холод царил на нашем совещании. Во время обеда мы не обменялись ни единым словом. Мы не доверяли друг другу – разница состояла лишь в том, что у меня, по крайней мере, совесть была чиста, а у него – нет».

Риббентроп – и никакие попытки оправдать его не смогут сделать это – был настроен очень воинственно. Как справедливо заметил доктор Шмидт, на чьи плечи упала вся нагрузка по переводу в Фушле и Оберзальцбурге: «Риббентроп был уже в состоянии лихорадочного возбуждения и напоминал гончую, которая нетерпеливо ждет, когда же хозяин спустит ее с поводка. Он ругал то Англию, то Францию, то Польшу, причем многое в его словах было преувеличением, делал смехотворные заявления по поводу силы Германии, и вообще был неуправляем».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});