Человек по имени Как-его-там. Полиция, полиция, картофельное пюре! Негодяй из Сефлё - Пер Валё

задумчиво потер подбородок.

– Слишком загадочно, – сказал Рённ.

– Что загадочно? – спросил Хаммар, входя в кабинет. Вслед за ним с грохотом ввалился Кольберг.

– Всё, – мрачно сказал Рённ.

– Гунвальд, на тебя пришел рапорт о превышении служебных полномочий, – сообщил Хаммар, взмахнув перед Ларссоном листом бумаги.

– От кого?

– От старшего криминального ассистента Ульхольма из Сольны. Ему сообщили, что ты занимался большевистской пропагандой среди местных пожарных. Причем в это время ты находился при исполнении служебных обязанностей.

– А, Ульхольм, – протянул Гунвальд Ларссон. – Это уже не впервые.

– В прошлый раз обвинение было такое же?

– Нет. В тот раз я нецензурно выразился в полицейском участке округа Клара, чем нанес урон репутации полиции.

– На меня он тоже жаловался, – сказал Рённ. – Прошлой осенью, после убийства в автобусе. Я не назвал свое имя и звание, когда пытался допросить умирающего свидетеля в Каролинской больнице. Хотя Ульхольм знал, что тот перед смертью пришел в сознание только на тридцать секунд.

– Ну ладно. Как там идут дела? – поинтересовался как бы между прочим Хаммар, окинув взглядом присутствующих.

Ему никто не ответил, и через несколько секунд Хаммар вышел, чтобы продолжить свои бесконечные совещания с прокурорами, старшими комиссарами и другим начальством, которое непрерывно интересовалось тем, как идут дела. Ему приходилось многое выдерживать.

Вид у Мартина Бека был унылый. Он уже успел подхватить свою первую весеннюю простуду и сморкался каждые пять минут. После длинной паузы он сказал:

– Если звонил Олафссон, то вполне мог изменить свой голос. К тому же, вероятнее всего, это сделал именно он. Разве я не прав?

– Олафссон родился в Стокгольме и прекрасно его знал. Разве он стал бы звонить в пожарную часть Сундбюберга? – покачал головой Кольберг.

– Нет, не стал бы, – подтвердил Гунвальд Ларссон.

Других событий во вторник, двадцать третьего апреля, практически не происходило.

В среду и четверг никаких новостей не было. В пятницу, когда все снова собрались вместе, Гунвальд Ларссон спросил:

– Как там дела у Таке?

– Скакке, – поправил его Мартин Бек и чихнул.

– Его трудно расшевелить, – заметил Кольберг.

– Лучше бы я сделал это сам, – раздраженно проворчал Гунвальд Ларссон. – Такое задание можно выполнить за один день.

– У парня было много работы, и он только вчера освободился, – словно оправдываясь, сказал Мартин Бек.

– Какой еще работы?

– Ну, мы ведь занимаемся не только телефонами-автоматами в Сундбюберге, нам хватает и других дел.

Поиски Олафссона не продвинулись ни на шаг, и не было никакой возможности их как-то ускорить. Все, что можно было разослать, уже разослали, от описаний и фотографий до отпечатков пальцев и характерных особенностей зубов.

Суббота и воскресенье у Мартина Бека прошли хуже некуда. Его мучило тревожное предчувствие, что еще немного – и дело совершенно запутается. Насморк у Бека усиливался, и словно в дополнение к этому его ожидало еще одно потрясение, личного характера. Ингрид, его дочь, объявила, что собирается уйти из дома. В общем-то, в этом не было ничего неестественного или удивительного. Скоро ей исполнится семнадцать, и она уже почти взрослая. Конечно, она имеет право жить собственной жизнью и поступать, как ей нравится. Он уже давно догадывался: скоро дочь покинет родителей, но сейчас был застигнут врасплох. Во рту у него стало сухо, голова слегка закружилась. Он беспомощно чихнул, но ничего не сказал, ибо хорошо ее знал и понимал, что она серьезно обдумала свое решение.

И, словно пытаясь его добить, жена сказала холодным и практичным тоном:

– Давайте лучше подумаем, какие вещи Ингрид нужно взять с собой. И можешь о ней не беспокоиться. Она не пропадет. Мне отлично это известно, ведь воспитывала ее я.

В общем-то, она была права.

Их тринадцатилетний сын воспринял сообщение спокойно. Он лишь пожал плечами.

– Отлично. Теперь я могу занять ее комнату. Там удобнее расположены электрические розетки.

В воскресенье после обеда Мартин Бек и Ингрид остались в кухне вдвоем. Они сидели напротив друг друга за покрытым пластиком столом, за которым по утрам в течение многих лет вместе пили какао. Внезапно она протянула руку вперед и положила ладонь на его предплечье. Несколько секунд они сидели молча. Потом она вздохнула и произнесла:

– Я знаю, что мне не следует это говорить, но все-таки скажу. Почему ты не делаешь то же, что и я? Почему ты не уходишь?

Он изумленно посмотрел на нее. Она не отвела взгляда.

– Да, но… – нерешительно начал он и осекся. Он просто не знал, что сказать.

Однако он уже знал, что будет долго помнить об этом коротком разговоре.

В понедельник, двадцать девятого, почти одновременно произошли два события.

Одно из них было не особенно примечательным. Скакке вошел в кабинет Мартина Бека и положил ему на письменный стол рапорт – аккуратный и очень подробный. Из него следовало, что в Сундбюберге есть шесть телефонов-автоматов с устаревшими табличками. Еще в двух такие таблички могли быть седьмого марта, но теперь их сняли. В Сольне телефонов-автоматов с такими табличками не оказалось. Скакке никто не поручал это выяснять, но он съездил туда по собственной инициативе.

Мартин Бек, сгорбившись, сидел за столом, постукивая пальцем по рапорту. Скакке замер в двух метрах от него, сильно напоминая собаку, стоящую на задних лапках и выпрашивающую