Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Евгений Абросимов

252. «Мне б только жить и видеть росчерк грубый…»

Мне б только жить и видеть росчерк грубыйТвоих бровей, и пережить тот суд,Когда глаза солгут твои, а губыЧужое имя вслух произнесут.

Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал,Не видел, чтобы, близким не грубя,Я дальше б жил и подымался выше,Как будто вовсе не было тебя.

1939

253. Предчувствие

Неужто мы разучимся любить,И в праздники, раскинувши диваны,Начнем встречать гостей и церемонно питьХолодные кавказский нарзаны?

Отяжелеем. Станет слух наш слаб.Мычать мы будем вяло и по-бычьи.И будем принимать за женщину мы шкапИ обнимать его в бесполом безразличьи.

Цепляясь за разваленный уют,Мы в пот впадем, в безудержное мленье.Кастратами потомки назовутСтареющее наше поколенье.

Без жалости нас время истребит.Забудут нас. И до обиды грубоНад нами будет кем-то вбитКондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахлиВ архивах, в мгле библиотек,Лекарством руки наши пахлиИ были бледны кромки век.

За то, что нами был утраченСан человечий; что скопцы,Мы понимали мир иначе,Чем завещали нам отцы.

Нам это долго не простится,И не один минует век,Пока опять не народитсяЗабытый нами Человек.

1939

254. «Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

Как жил, кого любил, кому руки не подал,С кем дружбу вел и должен был кому –Узнают всё, раскроют все комоды,Разложат дни твои по одному

1939

255. Гоголь

…А ночью он присел к каминуИ, пододвинув табурет,Следил, как тень ложилась клиномНа мелкий шашечный паркет.

Она росла и, тьмой набухнув,От жёлтых сплющенных иконШла коридором, ведшим в кухню,И где-то там терялась. Он

Перелистал страницы сноваИ бредить стал. И чем помочь,Когда, как чёрт иль вий безбровый,К окну снаружи липнет ночь,

Когда кругом — тоска безлюдья,Когда — такие холода,Что даже мерзнёт в звонком блюдеВечор забытая вода?

И скучно, скучно так емуСидеть, в тепле укрыв колени,Пока в отчаянном дыму,Дрожа и корчась в исступленье,Кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,Рукой скользнул на табурет,Когда, очнувшися от бреда,Нащупал глазом слабый свет

В камине. Сердце было радоТой тишине. Светает — в пять.Не постучавшись, без докладаВорвётся в двери день опять.

Вбегут докучливые люди,Откроют шторы, и тогдаВсё в том же позабытом блюдеЧуть вздрогнет кольцами вода.

И новым шорохом единымРастает на паркете тень,И в оперенье лебединомУ ног её забьётся день…

Нет, нет — ему не надо света!Следить, как падают дрова,Когда по кромке табуретаРука скользит едва-едва…

В утробе пламя жажду носитЗаметить тот порыв один,Когда сухой рукой он броситрукопись в камин.

…Теперь он стар. Он всё прощаетИ, прослезясь, глядит туда,Где пламя жадно поглощаетЛисты последнего труда.

1939?

256. Творчество

Есть жажда творчества,Уменье созидать,На камень камень класть,Вести леса строений.Не спать ночей, по суткам голодать,Вставать до звезд и падать на колени.Остаться нищим и глухим навек,Идти с собой, с своей эпохой вровеньИ воду пить из тех целебных рек,К которым прикоснулся сам Бетховен.Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,Весь мир вместить в дыхание одно,Одним мазком весь этот лес и камниЖивыми положить на полотно.Не дописав, оставить кисти сыну,Так передать цвета своей земли,Чтоб век спустя всё так же мяли глинуИ лучшего придумать не смогли.

Июнь-июль 1940

257. «Когда умру, ты отошли…»

Когда умру, ты отошлиПисьмо моей последней тетке,Зипун залатанный, обмоткиИ горсть той северной земли.В которой я усну навеки,Метаясь, жертвуя, любяВсё то, что в каждом человекеНапоминало мне тебя.Ну а пока мы не в уронеИ оба молоды пока,Ты протяни мне на ладониГорсть самосада-табака.

1940

258. «Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой.В кашне, затянутом за пояс.По голове погладь меня рукой,Примись ругать. Обратно шли на поезд.Грозись бедой, невыгодой, концом.Где б ни была ты – в поезде, в вагоне, –Я всё равно найду, уткнусь лицомВ твои, как небо, светлые ладони.

1940

259. Мы

Это время трудновато для пера.

Маяковский

Есть в голосе моем звучание металла.Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.Не всё умрет. Не всё войдет в каталог.Но только пусть под именем моимПотомок различит в архивном хламеКусок горячей, верной нам земли,Где мы прошли с обугленными ртамиИ мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.Нам не хватало неба и воды.Упрямой жизни в каждом человекеЖелезом обозначены следы –Так в нас запали прошлого приметы.А как любили мы — спросите жен!Пройдут века, и вам солгут портреты,Где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы,Вы в книгах прочитаете, как миф,О людях, что ушли, не долюбив,Не докурив последней папиросы.Когда б не бой, не вечные исканьяКрутых путей к последней высоте,Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.И жили мы, не тратя лишних слов,Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устныхДа в серой прозе наших дневников.Мы брали пламя голыми руками.Грудь раскрывали ветру. Из ковшаТянули воду полными глоткамиИ в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед, и падали, и, елеВ обмотках грубых ноги волоча,Мы видели, как женщины гляделиНа нашего шального трубача.А тот трубил, мир ни во что не ставя(Ремень сползал с покатого плеча),Он тоже дома женщину оставил,Не оглянувшись даже сгоряча.

Был камень тверд, уступы каменисты,Почти со всех сторон окружены,Глядели вверх – и небо было чисто,Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть не точны слова,И слог тяжел, и выраженья грубы!О нас прошла всесветная молва.Нам жажда выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут,Он нами пройден, пройден до конца,И хорошо, что руки наши пахнутУгрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,Нас не забудут потому вовек,Что, всей планете делая погоду,Мы в плоть одели слово «Человек»!

1940

260. «Я не знаю, у какой заставы…»

Я не знаю, у какой заставыВдруг умолкну в завтрашнем бою,Не коснувшись опоздавшей славы,Для которой песни я пою.Ширь России, дали Украины,Умирая, вспомню… И опять –Женщину, которую у тынаТак и не посмел поцеловать.

1940

261. «Ни наших лиц, ни наших комнат…»