«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

class="empty-line"/>

Нет.

Думаю, у него закрались легкие подозрения, когда он услышал ответ. Оказалось, в течение почти всей Второй мировой войны королева находилась в Аргентине. Там жили некоторые знаменитые немецкие нацисты.

Странно. На самом деле она была на несколько лет младше Бродского. Королева Сильвия родилась во время войны, в 1943 году, в Гейдельберге. Ее отец был немец, а мать – бразильянка. Ее отец был членом нацистской партии, и после войны семья лет десять пряталась в Сан-Паулу, но нельзя же возлагать на королеву ответственность за то, куда ее девочкой увезли родители. Любопытно, что Иосифу могло показаться, что это бросает на нее тень.

Я не знаю биографий тех, кто – по крайней мере, после войны – оказался в Южной Америке. И вообще не знаю, какие политические убеждения были у королевы в войну и после войны.

Но этот инцидент тоже доказывает, как глубоко он прочувствовал войну и все с ней связанное. Опыт военных лет действовал на кого-то сильно, а на кого-то не очень, даже в США. Моя мать постоянно читала книги о Второй мировой и смотрела документальные телефильмы. Она была венгерка и, безусловно, имела категоричное мнение о Ялтинской конференции.

Где она жила во время войны? В Венгрии?

Нет, ее семья эмигрировала еще раньше. И все же пережитое ею в США в годы войны, когда она была молодой женщиной, заняло главное место в ее жизненном опыте. Так, разумеется, было не у всех из ее поколения.

Полагаю, вы правы.

Именно к этому я и клоню. Он интересовался Второй мировой войной определенно больше, чем его сверстники. Найман тоже так много говорит о войне?

Хороший вопрос.

Да, разумеется, Иосиф пережил ленинградскую блокаду, но, когда она закончилась, ему было пять лет. Интересно, что она стала настолько большой частью его личности.

Вы помните, как Иосиф сказал: «Я часть той войны» – он употребил именно это выражение?

Да, он сказал: «I’ve always felt myself a part of that war». «Я всегда чувствовал себя частью той войны». Так он это сформулировал. Или, возможно, он сказал, что «took part in» («принимал участие») в войне – возможно, он сформулировал это так.

В каком-то смысле так и было. В войну он много выстрадал, его друзья и родственники умерли от голода, холода или болезней. Ведь он жил не в Аргентине или другом подобном месте. Ведь он знал о войне не просто по слухам, доходившим издалека. Однажды он поделился со мной впечатлениями от консервов «Спам»[197] – во время войны США снабжали ими русских.

Что ж, «Спам», похоже, врезался в память всего поколения. По-моему, Бродский даже написал о нем эссе.

Он обожал эти консервы. Они, безусловно, помогли ему выжить в войну и первые послевоенные годы. Но еще больше его впечатлил ключ-кольцо на банке – ничего подобного он прежде не видывал.

На фото в книге Штерн запечатлена Мария. Иосиф в фуражке. Мария отдает честь. Да, отличное фото. Кто-то сделал не меньше двух кадров, а, по-моему, вероятно, даже четыре: Бродский в фуражке, меня рядом нет, и кадр, где я в фуражке, а он – без фуражки.

Как вы сказали, это был последний день рождения. Вы проделали вместе долгий путь, длившийся больше двадцати семи лет. Путь поразительно успешной жизни в изгнании.

Вы отмечали, что чешский прозаик-эмигрант Йозеф Шкворецкий различал два противоположных подхода к существованию писателя в изгнании, а их олицетворениями считал Овидия и Джозефа Конрада. Какой подход, по-вашему, был свойственен нашему современному Джозефу – Иосифу Бродскому?

Подход Конрада. Вместо того чтобы чахнуть от ностальгии по утраченной родине – как Овидий в Крыму[198], – он отдавал свою колоссальную энергию и воображение языку, литературе и культуре своей приемной родины.

Тем не менее он всегда оставался русским – и европейцем тоже.

Иосиф Бродский, как и Гёте, был – и, собственно, всегда оставался – «хорошим европейцем».

Глава 9. Стихотворения Иосифа Бродского в переводе Джорджа Л. Клайна

Elegy for John Donne

John Donne has sunk in sleep… All things beside

are sleeping too: walls, bed, and floor – all sleep.

The table, pictures, carpets, hooks and bolts,

clothes-closets, cupboards, candles, curtain – all

now sleep: the washbowl, bottle, tumbler, bread,

breadknife and china, crystal, pots and pans,

bed-sheets and nightlamp, chests of drawers, a clock,

a mirror, stairway, doors. Night everywhere,

night in all things: in corners, in men’s eyes,

in bed-sheets, in the papers on a desk,

in the worm-eaten words of sterile speech,

in logs and fire-tongs, in the blackened coals

of a dead fireplace – in each thing.

In undershirts, boots, stockings, shadows, shades

behind the mirror; in the backs of chairs,

in bed and washbowl, in the crucifix,

in linen, in the broom beside the door,

in slippers. All these things have sunk in sleep.

Yes, all things sleep. The window. Snow beyond.

A roof-slope, whiter than a tablecloth,

the roof ’s high ridge. A neighborhood in snow,

carved to the quick by this sharp windowframe.

Arches and walls and windows – all asleep.

Wood paving-blocks, stone cobbles, gardens, grills.

No light will flare, no turning wheel will creak…

Chains, walled enclosures, ornaments, and curbs.

Doors with their rings, knobs, hooks are all asleep —

their locks and bars, their bolts and cunning keys.

One hears no whisper, rustle, thump, or thud.

Only the snow creaks. All men sleep. Dawn comes

not soon. All jails and locks have lapsed in sleep.

The iron weights in the fish-shop are asleep.

The carcasses of pigs sleep too. Backyards

and houses. Watch-dogs in their chains lie cold.

In cellars sleeping cats hold up their ears.

Mice sleep, and men. And London soundly sleeps.

A schooner nods at anchor. The salt sea

talks in its sleep with snow beneath her hull,

and melts into the distant sleeping sky.

John Donne has sunk in sleep,