«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

каком-то смысле, разумеется, он был ее частью.

В тот день Иосифа много фотографировали в моей фуражке, кадр, опубликованный Людмилой Штерн, – не единственный. Я видел еще полдюжины других снимков, он там с разными людьми. У меня есть фото Иосифа в одиночку – на нем фуражка, кобальтово-синяя рубашка и джинсы. И фото, где мы вдвоем. Есть снимок, где Иосиф в фуражке, а я обнимаю его одной рукой за плечи. И снимок, где в фуражке запечатлен я. По счастью, фуражка оказалась Иосифу как раз впору. Собственно, на наших фото вдвоем видно, что он надел ее, как положено, под правильным углом, не то, что я. Я слишком далеко сдвинул ее назад, со лба.

Он навеки остался ребенком той войны, верно?

Что ж, он сам так и сказал. По-моему, на дне рождения – то ли когда я отдал ему фуражку или только протянул, то ли, возможно, когда я уже уходил, – он сказал: «Ну-у, я всегда мыслил себя частью той войны». Я помню это выражение.

Мне вспоминается еще кое-что об этом дне рождения. Иосиф даже говорил, что наденет ее, когда «ляжет в ящик». Вообще-то он, в сущности, имел в виду смерть и гроб. Он выразил это на свой манер – слегка поэтично или, по крайней мере, нешаблонно. Его тон не был печальным или мрачным, он произнес это весьма бодро.

И, помню, я сказал Барри Рубину – он дружил с Иосифом, перевел несколько его стихотворений и Нобелевскую лекцию, а также был вместе с Барышниковым, Геннадием Шмаковым и мной в Йеле, когда Иосифа впервые удостоили степени почетного доктора наук, в 1978 году. На день рождения Барри пришел со своей молодой женой, я вам уже об этом что-то рассказывал. Они были женаты, по-моему, год или два. В общем, я взял да сказал что-то вроде: «А знаете ли, он все время говорит, что ляжет в ящик, – как бы мне хотелось, чтобы он не говорил такого». Не помню дословно ответ Барри Рубина, что-то наподобие: «Ну-у, у Иосифа просто такая манера выражаться».

М-да, но это были не просто слова – в итоге оказалось, что это не просто слова. Он умер, когда ему было всего пятьдесят пять, вскоре после полуночи 28 января 1996 года.

Я был на похоронах, в епископальной церкви в Бруклине[184]. Что ж, я довольно много рассказывал об этом, у вас есть моя небольшая статья о его «Presepio», она называлась «„Presepio“ Иосифа Бродского в контексте других его рождественских стихов»[185]. Я говорю об этом довольно много, но тут мне подумалось, что он был, как выразился Милош, благочестивым в нескольких смыслах этого слова.

В этой статье вы цитируете интервью, которое я взяла у Милоша. Он сказал, что Бродский был одним из тех, «для кого неотъемлемо важно благоговение перед бытием», и «очень тонко чувствовал священность бытия» [186].

Так или иначе, на ранней стадии богослужения или, наверное, в самом начале богослужения в церковь вошла небольшая группа людей, и, насколько помню, единственной, кого я сразу узнал, была Вероника. Я никогда не видел, чтобы люди так горевали. У русских есть выражение zaplakannoe litso – ну, знаете, лицо, которое было… не знаю, как сформулировать – когда долго рыдаешь. Она выглядела раздавленной, по ее лицу было видно, что она плакала и рыдала долго, дольше всех, кто там тоже был. Сразу было видно, что она удручена.

Помню, Сьюзен Сонтаг вытянула руку и погладила его гроб, когда гроб пронесли мимо, к выходу из церкви. Она вытянула руку, прикоснулась к гробу и как бы ласково погладила его. Уверен, так делали многие. Но мне уже не было ничего видно.

Вам известно обо всей этой христианской символике на его похоронах? О том, что на его груди лежал крест, и о подобных вещах?[187]

Сьюзен Сонтаг коснулась этого в нескольких словах:

У меня никогда не было ощущения, что Иосиф – еврейский писатель. Мы никогда не разговаривали на религиозные темы. Я человек абсолютно секулярный, и у меня было впечатление, что он тоже абсолютно секулярный. Христианством он интересовался, так как оно господствует в европейской культуре. Я отношусь к христианству так же. Увидев, что его тело выставили для прощания в католическом траурном зале в Нижнем Манхэттене, а потом погребли на протестантском кладбище в Венеции [188] , – я была и там, и там – я удивилась. После смерти люди оказываются в полной власти своих родственников. Его материал – это были Гораций, Овидий и Оден, Ахматова и Цветаева. Зачем понадобилось приплетать к этому иудаизм? Зачем понадобилось приплетать к этому христианство? [189]

Любопытно, что она упоминает об Одене и Ахматовой, судьбоносно повлиявших на мировоззрение Иосифа. Он написал: «Поэзия Ахматовой содержит уникальный урок христианской этики в литературе – урок тем более ценный, что преподан он был в такие времена и в таких обстоятельствах, когда человек отличался от животного скорее количеством конечностей, а не чем-либо иным» [190] . А Соломону Волкову он сказал: «Ахматова уже одним своим тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс… В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова – нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь» [191] . Примерно в тех же выражениях он говорил об Одене.

Но мы далеко ушли от вашей фуражки. И от дня рождения.

Вернемся к фуражке. Иосиф сказал: «Я надену ее прямо в ящик» – почти такими вот словами, он, возможно, сказал это, когда я только отдал ее ему или позднее, перед моим уходом – с этих праздников мне всегда приходилось сбегать пораньше, чтобы успеть на филадельфийский поезд и вернуться домой.

Праздник шел к концу, а Иосиф не снимал фуражку, и я, наверное, подумал: «Ну что ж, мне пора ее забрать». Я сделал какой-то жест или что-то сказал, и на его лице, насколько помню, выразилось страдание – как будто он думал, что я подарил ее насовсем, а теперь отнимаю.

Должно быть, это недоразумение вызвало неловкость.

Не уверен. Возможно, я придаю этому чрезмерное значение. Во всяком случае, свою фразу я помню: «Ну что, Иосиф, хотите оставить ее у себя?» Он сказал с чувством: «О да, хочу!» Его пыл