«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

меня очень удивил. Я сказал: «Что ж, послушайте. Давайте сделаем так. Пусть она лежит у вас до нашей следующей встречи». По-моему, он был доволен и этим. Но, разумеется, мы так больше и не встретились, правда, в декабре того же года у нас был долгий телефонный разговор. В январе 1996 года он умер. Он хранил фуражку до конца своих дней. После его смерти Мария сказала мне, что он носил фуражку почти постоянно до той недели, когда его не стало. Собственно, хотя фуражке перевалило за полсотни лет, в 1995 году она была в довольно приличном состоянии. Но когда я в конце концов – по-моему, в 2010 году – получил ее обратно, она была сильно заношена.

Отчего ваш военный опыт был ему так близок?

Иосиф горячо интересовался Второй мировой войной. У меня он первым делом спросил – не в первый час после знакомства, но, вероятно, на первой неделе – когда я общался с ним в Ленинграде в 1967‑м: «Чем вы занимались на Второй мировой войне?» Этот вопрос он задавал очень многим. Когда я рассказал ему, чем занимался, он, по-моему, очень оживился.

Вам, наверное, известно, что я был штурманом в экипаже тяжелого бомбардировщика. Я совершал вылеты из Италии в 1944 году, в общей сложности пятьдесят боевых вылетов.

Значит, вы бомбили Германию?

Очень редко. В основном мы бомбили нефтепромыслы в Восточной Европе – Плоешти и несколько мест в Румынии и Болгарии. Это был главный источник поставок нефти в Германию, и это (бомбежки нефтепромыслов. – Прим. пер.) был единственный эффективный способ. Много наших самолетов были сбиты зенитками или немецкими истребителями и не все наши бомбы попадали в цель, но в общем и целом мы сократили приток нефти для немецких танков, самолетов, грузовиков, джипов и всего остального. В конце войны у немцев было много сверкающих новеньких танков, грузовиков, джипов и самолетов, которые не могли сдвинуться с места, потому что на них не хватало топлива. Слава Богу, что этого удалось добиться.

Я не знала об этой странице истории войны.

Что ж, об эффективности бомбежек спорят, но я изучил вопрос и пришел к убеждению, что эффект от них был большой. Возможно, повлияли и другие факторы – наземные диверсии и тому подобное. Разумеется, когда мы бомбили, скажем, нефтепромысел, или нефтехранилище, или железнодорожные пути, которые к нему вели, немцы за несколько дней успевали все починить, так что мы снова и снова туда летели. Мы бомбили и другие регионы – окрестности Вены, укрытия для подлодок на юге Франции и тому подобное. По-моему, всего один раз бомбили объект в Германии, но Австрия, разумеется, была частью большого германского рейха, как говаривали в те времена.

Разумеется, когда я разговаривал с Иосифом в Ленинграде в 1967 или 1968 году, вместе с нами был Толя Найман. Он определенно услышал об этом – если не прямо от меня, то от Иосифа. Он пишет об этом в своей книге. Она, видимо, не переведена. Она называется «Славный конец бесславных поколений»[192]. По-английски это будет: «The glorious end of inglorious generations». В общем, на странице 220 он пишет: «В войну он [Клайн] был военным летчиком, это повышало температуру наших чувств к нему».

Целое поколение жило во времена этой войны, но почему именно Иосиф так горячо и долго, в отличие от очень многих сверстников, интересовался ее историей?

Отчасти, думаю, потому, что в войну он был ребенком. Летом 1944-го, когда я бомбил объекты, Иосифу было четыре года, он жил у своих деда и бабки. Его мать некоторое время была переводчицей в лагере немецких военнопленных. Это вам, видимо, известно.

Он знал все о военной авиации на Второй мировой войне; когда его спросили, какой авиакомпанией он летит в Европу, он сказал: «Люфтваффе» [193] . Некоторые думали, что его отношение к войне наверняка было как-то связано с Холокостом и бременем Холокоста. Я ничего подобного не вижу. В его опыте на главном месте были его город – Ленинград – и блокада. Некоторые находят в «Исааке и Аврааме» намеки на Холокост, но это именно намеки. В еще нескольких стихотворениях есть неприкрытые отсылки к еврейской тематике.

В России он, очевидно, был евреем – он отмечает, что не выговаривает русский звук «р» (евреи картавят). Когда он был ребенком, антисемитизм нарастал, и его отца, морского офицера, отправили в отставку из‑за того, что он был еврей. И, хотя он вспоминает, что в школьном дворе его травили за то, что он еврей, вспоминает также драки на кулаках, впоследствии он держался с вызовом:

Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть больше евреем, чем я. Папа, мама – ни малейших сомнений. Без всякой примеси. Но думаю, не только потому я еврей. Я знаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм. Что до религии, то если бы я для себя формулировал понятие Наивысшего Существа, то сказал бы, что Бог есть насилие. А именно таков Бог Ветхого Завета. Я это чувствую довольно сильно. Именно чувствую, без всяких тому доказательств [194].

И он хранил верность России, ее культуре, ее наследию, а особенно – ее языку. Блокада Ленинграда – сама по себе огромный ужас, верно? Первые годы его жизни прошли в мрачной тени блокады, а затем в Ленинграде были страшные послевоенные лишения.

Блокада длилась больше двух лет[195]; более двух миллионов человек умерли от голода, холода или болезней. Немцам удавалось почти полностью препятствовать поставкам продовольствия, топлива и лекарств для жителей Ленинграда. Этой темой интересовался бы всякий, кто имел какое-то отношение к этим событиям или жил в Ленинграде во время блокады, – а Бродский прожил там некоторое время[196].

Но в случае Иосифа, полагаю, этот интерес был еще серьезнее. По-моему, он взял за обычай судить о людях по тому, чем они занимались во время Второй мировой войны. Он рассказывал мне о нескольких таких случаях. Один случай был в высших кругах общества. В декабре 1987 года, на церемонии вручения Нобелевской премии он обедал с королем и королевой Швеции. Его посадили рядом с королевой. Позднее он сказал мне, что она, вероятно, старше его лет на десять или двенадцать. На этом банкете – с его стороны это было весьма смело – он спросил: «Ваше Величество, чем вы занимались во время Второй мировой войны?» Знаете, что она ответила?