Ночь за нашими спинами - Эл Ригби

– Отдашь?

– Сыграем. Ты же русский. Должен знать, как.

Не понимаю смысла этих слов. А вот «единоличник», кажется, понимает очень хорошо. Он колеблется, облизывает губы и наконец отнимает ладонь от кровоточащего бока.

– Что будет делать тот, кто останется в живых?

– Его сожрет тьма.

– Со всеми раскаяниями…

Гамильтон вздрагивает. От него, как и от меня, не ускользает интонация Глински. Не злая и не ироничная.

– Это останется между ним и тьмой.

Он прокручивает барабан и подносит ствол к подбородку. Я даже не успеваю вскрикнуть, когда слышу щелчок. «Свободный» передает револьвер. «Единоличник» молча повторяет его жест и спускает курок. Снова лязг пустого нутра.

– Что ты… стоишь? – У меня сел голос, и я с трудом себя слышу.

Я делаю шаг. Пальцы Джона сжимают мою руку.

– Не сейчас.

Он держит меня. Немигающий синий взгляд скользит по двум фигурам в считанных метрах от нас. Может, Айрину все равно, потому что это сон. Может, с точки зрения его высокоразвитой расы, происходящее даже кажется смешным. Но я думаю об одном: они могут сидеть так еще долго – времени много. Но каждый щелчок пустого барабана – еще один шаг к настоящему сумасшествию.

Джей Гамильтон на этот раз целится себе в лоб.

– На обломках мира всегда в чем-то признаются. Так вот, мне… жаль. Я хотел другого. Всегда.

Снова прокручивает, снова осечка. Гамильтон медленно передает револьвер.

– За что?..

Он не заканчивает вопроса, но я догадываюсь о смысле. Ван Глински молча вращает барабан, подносит к подбородку и спускает курок. Без результата. И тогда он все же отвечает:

– Людям – как бы хорошо они ни жили – всегда нужно видеть дорогу куда-то еще. Но их не нужно по ней тащить! Думаешь, просто так твои дружки построили корабль, который даже не смог лететь? Просто так?

– Что…

«Единоличник» вкладывает пистолет в его руки, но не выпускает. Сдавливает пальцы своими и, наклонившись ближе, продолжает бешено шипеть:

– И тут являешься ты. Чертов буревестник! Неужели ты действительно ничего не понимал? Ха… доблестный Монтигомо Ястребиный Коготь… Земля, надо же…

Глински выпрямляется и убирает руку. Гамильтон подносит револьвер к виску, кусая губы.

– Не считай меня идиотом. Я все понимал, глядя на своего отца. Но…

Жмет на курок. Осечка.

– Человек – упрямая тварь, верит, пока не скажут вслух, знаешь? Лучше бы ты сказал.

– Когда?..

– Когда я встретил тебя в тренировочном зале. Прямо там.

Гамильтон вкладывает револьвер в протянутую руку. Низко опускает голову, волосы падают на глаза.

– Тогда я подумал, что все, что я слышал о тебе…

– Правда до последнего слова.

«Единоличник» прокручивает барабан и спускает курок. Щелчок. «Свободный» опять забирает оружие.

– Чувствуешь, что на нем осталось тепло наших ладоней?

Гамильтон приставляет револьвер к сердцу. На его губах появляется странная улыбка.

– Ван… а мы когда-нибудь жали друг другу руки?

Глински вдруг подается вперед. Его пальцы – кривые, испачканные кровью и копотью, похожие на пальцы монстра, – крепко сдавливают плечо противника.

– Подожди. В тот день…

Но курок уже спущен. Раздается звук выстрела.

– Джей?

Он произносит это несколько раз, с паузами. Склоняется к телу, обмякшему на полу. Покрытая шрамами рука осторожно закрывает глаза: этого заслуживает побежденный враг. Враг, который навсегда останется в памяти. У каждой войны есть начало. Значит, должен быть конец.

Джон направляется вперед, и мне остается только следовать за ним. Мы уже рядом. Теперь я отчетливо вижу запрокинутую голову и светлые волосы Гамильтона, слипшиеся от крови. Падая, он разбил затылок. А может, это произошло раньше.

– Выродок!

Я не узнаю свой голос, эти визгливые нотки. Кто-то другой орет на человека, на которого я раньше боялась даже посмотреть. На человека, давшего мне когда-то имя, будто поставившего метку и…

– Крылатая?..

Бескрылая.

Я опускаюсь на колени и всматриваюсь в лицо Гамильтона, остро осознавая неважную раньше вещь: он старше меня всего года на четыре. Он очень молод. И теперь мертв.

– Мы же должны были вас спасти…

«Единоличник» смотрит сначала на меня, потом на Джона.

– Поздно кого-то спасать. Вам не стоило восставать из мертвых.

Он подносит револьвер к виску и несколько раз жмет на курок. Знакомые щелчки пустого барабана следуют один за другим. Пальцы разжимаются. Оружие с грохотом падает на пол.

– Это иллюзия, мистер Глински. Не усугубляйте ее.

Голос Джона звучит ровно, но ало-рыжие точки в глубине зрачков выдают его настороженность. «Единоличник» совершенно спокойно встречается с ним взглядом, разбитые губы поджимаются и кривятся.

– Серьезно, гуманоид? Ущипнешь меня?

– Вы можете всего этого не допустить.

Глински бросает новый взгляд на мертвого врага. Затем он поднимает пистолет и кладет его на впалую грудь Гамильтона, как мог бы положить цветы. Это механическое действие пугает, и я с шумом вдыхаю воздух.

– Я… – Глински вдруг издает смешок, – лгал ему. Знаешь, гуманоид… – его улыбка превращается в безумный оскал, – у нас, монстров, есть странная привычка привязываться к тем, кто сражается с нами особенно смело. Он был таким. Впрочем, неважно. Есть пули?

Мне хочется вцепиться ему в горло. Нет, лучше в лицо: расцарапать его и содрать маску. Увидеть молодого офицера, который мчался на фоне закатного неба с красивой, величественной армией. Услышать слово, значения которого я не знаю.

Гренада.

Меня трясет. К горлу подкатывает тошнота.

– Джон…

Его взгляд пронзает меня, и тошнота усиливается, сдавливая желудок. Колени подгибаются. Я зажимаю рот рукой.

– Эшри, – его голос звучит отстраненно, будто я слышу его через подушку, – только не здесь. Иди на улицу.

Джон не просит. Он приказывает. И мне даже в голову не приходит не подчиниться, хотя интуиция предупреждающе взвизгивает:

Попалась.

Но я рада попасться. Просто счастлива.

Сначала я иду, а затем уже бегу к деревянной двери. Проскакиваю мимо своего трупа, наваливаюсь на створку и вырываюсь на улицу. Сбежав по ступеням, я опускаюсь на землю между нескольких мертвецов. Сейчас для меня они не существуют. Меня выворачивает желчью, и я падаю ничком.

Тьма надвинулась. Она все ближе. Но мне плевать, я прячу лицо в траве, теперь мое тело совсем расслаблено. Каждая его мышца словно хочет срастись с землей. Лучше бы я осталась в гробу, под звездами. Ничего не зная ни о правящих в Городе, ни о любящих меня, ни о мертвых.

Из церкви не слышно ни звука. Погружаясь в сон, я пытаюсь представить себе, что говорит «единоличнику» Джон. Мне верится, что это – добрые слова, ведь Джон не знает других.

Гремит выстрел. Стреляли по мне? Становится тяжело дышать, но… дело вовсе не в пуле, она просвистела очень далеко. Просто… внезапно я, кажется, понимаю все.

– Эшри.

Я поднимаюсь и медленно оборачиваюсь. Джон выходит один. Он быстро убирает пистолет в кобуру.

– Нам пора.

Я не могу сдвинуться с места.

– Дай руку.

Я делаю шаг назад.

Высшая раса, высшая раса! – Я слышу издевательский смех шефа в своей голове.

Нет. Джон все понимает. Он не причиняет боли. У него добрый голос, глаза, руки, сердце. Он единственный, благодаря кому мы держимся, он спас даже меня, хотя я последняя, кто заслуживает его пощады или жалости. И он не мог…

– Что ты сделал?

Я отступаю еще немного, глядя на протянутую руку. Айрин пытается поймать мой взгляд и делает шагает вперед.

– Это сон, Эшри. Слышишь?

– Что ты сделал? – повторяю я, почти задыхаясь. – Что?

Я не знаю, что хочу услышать. Джон снова зовет меня:

– Эшри!

Я разворачиваюсь, чтобы бежать – куда угодно, в любую могильную яму, подальше от церкви, Джона Айрина… Меня гонят отвращение, страх, боль и вся псарня человека из Коридора. Но, конечно же, мне не уйти.

– Я. Сказал. Стой!

Джон хватает меня и притягивает к себе. Он грубо сжимает мой локоть, как никогда не делал раньше, я дергаюсь и кусаю его за руку, но другой он закрывает мне глаза. Тем же заботливым жестом, каким это делала я, когда вокруг нас пылало пламя. И…

Я лечу.

* * *

– Как же так, Ван…

Пахнет чем-то крепим. Я открываю глаза и понимаю, что я полулежу в кожаном кресле в кабинете Львовского. И на меня опять пялятся собачьи маски.

Шеф спит, уронив голову на столешницу, Джон стоит над ним. Я впервые осознаю, какой дикий у Айрина вид – пылающие пустые глаза и слабо светящиеся ладони. Сила в чистом виде. И, конечно же, он не позвал в новое путешествие меня. Наверное, это к лучшему.

Элмайра и Ван Глински сидят с другой стороны стола: она разливает водку из бутылки и передает ему стопку.

– За надежду, Ван. За нас.

Он молча чокается с ней. Затем они смотрят друг другу в глаза.