Армянское древо - Гонсало Гуарч

Она никогда раньше не видела ее, и, кроме того, ее акцент ей казался несколько странным. Она была уверена, что Лерна не из этой провинции. Откуда она могла прийти? Ей было интересно узнать, кто она…

Они заметили, что кто-то ходит в кустах неподалеку. Лерна замерла и сделала знак пригнуться. Вдруг из кустов вышел молодой парень.

Норе показалось, что она узнала в нем одного из тех, кто прыгал через забор. По крайней мере, один из трех смог убежать! Когда он подошел поближе, то убедилась, что это был армянин. Лерна пошла ему навстречу, они остановились в двух шагах, молча рассматривая друг друга и не решаясь заговорить.

Ситуация была настолько странной, почти нереальной, что Норе ничего не оставалось, как пойти ему навстречу, потому что, казалось, они настороженно относятся друг к другу, а он не решается сделать первый шаг. В тех условиях, в которые они попали, это было естественно.

Нора встала между ними, но они словно не видели ее. Тогда она со всей непосредственностью спросила, кто он. Парень ответил хриплым от волнения голосом: „Арег Балакян, Арег Балакян“. Он повторил свое имя, как будто сам хотел убедиться, что это еще он. Словно на какое-то мгновение ему показалось, что его уже нет в живых.

Норе захотелось успокоить его. Показать ему, что они тоже армянки и что он может расслабиться.

„Меня зовут Нора Азатян, я дочь Дадхада Азатяна из Эрзерума. А это Ани. А она — Лерна, она помогла нам бежать. Успокойся, мы все армяне. Они ушли, — она показала в сторону заборов. — Там никого не осталось. Если хочешь, можешь идти с нами. Нам нужно побыстрее уйти отсюда“.

Лерна молча смотрела на Нору и Арега. Потом, ни слова не говоря, пошла дальше.

Нора остановилась и с нежностью посмотрела на Ани. Потом они обе пошли следом за Лерной. Через мгновение Арег тоже шел за ними, он не хотел больше оставаться в лесу в одиночестве.

* * *

Рассказ Норы вдруг прервался. Я взглянул на Дадхада, он смотрел, как тихо кружилась лента магнитофона, и словно ждал чего-то. Тут вошла Элен, принесшая нам чаю. Мы долго говорили о Норе и Оганнесе. Дадхад был горд своими родителями. Тем, что они смогли преодолеть такую ужасную травму, что боролись за то, чтобы жить дальше.

Мне дали пленку, для того чтобы я мог записать рассказ и включить его в историю нашей семьи, материалы для которой у меня уже подбирались. Они были рады, что участвуют в этом деле.

Потом я вернулся к себе в комнату, довольный, что мне так повезло. Понемногу свидетельства накапливались, принимая определенную форму и образуя сложную мозаику, краски которой были, возможно, мрачными, но двери для надежды всегда оставались открытыми.

* * *

С Элен и Давидом я виделся часто. Время от времени я находил на своем автоответчике сообщение, чтобы я непременно пошел с ними ужинать. Я знал, что они очень уважают меня. Кроме того, им было довольно одиноко, потому что их сын Арам почти не приезжал в Европу.

Но главной причиной наших встреч было их желание быть в курсе моих расследований, которые мы назвали „армянское древо“.

Это было наше древо. Элен и Дадхад считали его почти своим, и не только задавали мне вопросы, но и привносили что-то свое.

Я спросил Элен, знает ли она что-нибудь о своих бабушке и дедушке, и она сказала, что напрямую нет, но ее мать Анн де Вилье сохраняла все, что попадало ей в руки, и уверила меня, что обязательно снова спросит ее. В 1992 году Анн была очаровательной старушкой восьмидесяти четырех лет, мне же было уже шестьдесят пять, и казалось, что мне удается сохранить ясную голову. Я, правда, не строил себе иллюзий относительно того, насколько меня хватит, чтобы закончить книгу. Но Элен ободряла меня. Так же, как и Надя с Лейлой, которых я видел нечасто, но зато они мне часто звонили, радуясь каждой моей новой находке.

С другой стороны, все удивлялись тому, как я выгляжу и сохраняю жизненную силу. Но я-то знал, что не могу закончить эту работу на середине. Это означало бы мой полный провал.

Тем не менее не все новости были радостными. Спустя несколько недель мне позвонила Элен и сообщила, что Дадхад стал чувствовать себя хуже и что врачи не высказывают большого оптимизма. Но она принадлежала к тем женщинам, которые никогда не теряли надежды и бодрости духа. Когда мы расставались, она сказала, что Анн порылась в своих бумагах и приготовила мне большой сюрприз. Она добавила, что перешлет мне его по факсу.

Действительно, в тот же вечер бумаги пришли с запиской Анн де Вилье.

Дорогой Дарон. Время летит очень быстро, и я посылаю тебе заметки, написанные моим свекром Жаком Уорчем, которые могут тебя заинтересовать. Разумеется, когда он писая их, мир был другим. В частности, еще не было факса. Тем не менее, хотя я и несколько старше тебя, ты согласишься, что в душе мы не так уж и отличаемся. Эти заметки чуть было не затерялись в Центральном архиве Банка Франции. Никто не знает, как они там оказались. Случилось так, что один исследователь, пишущий работу „Экономическое влияние Франции на Ближнем Востоке“, нашел их несколько дней тому назад. Кто-то вспомнил, что я — невестка Жака Уорча, и направил мне любезное письмо и копию записок. Как ты помнишь, я поклонница Моно — „Случайность и необходимость“. Думаю, что эти заметки могут стать важной частью твоей работы. Обнимаю.

Я прочел документ, который она мне прислала. Невероятно, как снова и снова переплеталась судьба моей семьи. Случайность? Нет. Как говорила Надя Халил, это была сила обстоятельств.

И вот перед моими глазами, практически сто лет спустя снова возник Жак Уорч, мудрый и положительный человек, направивший меня на правильный путь.

* * * Сообщение Жака Уорча

В августе 1896 года Банк Франции направил меня в Константинополь. Ситуация в турецкой империи становилась все более нестабильной, а у Франции было слишком много интересов в этой стране.

Всего месяц назад внезапно умерла моя супруга. От нашего брака у меня остались очень приятные воспоминания и сын Эжен четырнадцати лет. Он был такой же умный, как и его мать. Он хотел поехать со мной, но мне показалось это неразумным, и мне удалось убедить его остаться в Париже. К тому же ему не стоило пропускать учебный год. Он был уже блестящим учеником, и я тешил себя надеждой, что кто-то вновь сделает мою фамилию знаменитой. Однако сын все-таки немного поворчал по поводу моего решения.

До отъезда у меня была встреча с новым министром иностранных дел Габриелем Аното. Он хорошо знал Турцию и рассказал о султане Абдуле-Гамиде Втором. Он считал, что это был исключительный во всех отношениях человек, восхищавшийся Францией и испытывавший к ней глубокие дружеские чувства.

Он, правда, предупредил меня, что мне следует проявлять осмотрительность. Турция была не Европой, не Западом, это был Восток со всеми его особенностями. Дипломатия здесь носила совершенно особый характер, никогда нельзя быть уверенным, что дела пойдут так, как ты считаешь, что они должны пойти.

Аното был очень любезен со мной. Кто-то рассказал мне, что в молодости, еще совсем недавно, он случайно познакомился с султаном на одном из приемов, и быстро вырос с поверенного в делах до первого секретаря, а через короткое время в конце концов стал и министром.

Благодаря „Восточному экспрессу“ мое путешествие оказалось очень комфортным. Помню, я проспал большую часть пути, потому что в Париже врач посоветовал мне лечиться сном. Не успев толком прийти в себя, я приехал в Константинополь.

Я явился в посольство в то же самое утро. Там меня принял Поль Камбон, который, как ни странно, придерживался совсем противоположного мнения, чем министр. Он считал, что Абдул-Гамид был опасным человеком, который может столкнуть нас с Германией. Не говоря уже о прямых интересах Франции, Камбон вообще был недоволен турками. Он рассказал, что случилось с армянами, и я услышал некоторые вещи, которые мне показались преувеличением.

Я ответил ему с той же искренностью, с какой он разговаривал со мной, что не могу согласиться с тем, чтобы идеализм некоторых наносил ущерб крупным французским интересам.

Несмотря на всю свою выдержку, Камбон, похоже, рассердился на мои высказывания. Все, о чем он мне рассказывал, он знал достоверно. Это не просто пустая болтовня. Он находился там, чтобы защищать интересы Франции. Так же, впрочем, как и я, добавил он. Франции нужна совсем другая политика, иначе история заставит нас об этом пожалеть.

Мы расстались холодно. У Камбона была слава идеалиста и пристрастного человека. Правда, я сам был, возможно, излишне резок. Я пожалел об этом, потому что считал, что Камбон был весьма достойным человеком.

Большой визирь принял меня в Долмабахче. Там жил султан, но в этом дворце проводили также встречи и с официальными лицами. А я в тот момент представлял около трех миллиардов франков, в том числе долг, капвложения и прочее. Эту сумму трудно себе представить, потому что, если положить рядом купюры по сто франков, то они дойдут до Ке д’Орсе и вернутся в Турцию.