Опасный дневник - Александр Западов

Нужно признаться, думал Порошин, что невежество и зависть, искони выступающие противу всех добрых дел, вооружились на него, едва начавшего труд воспитателя монарха. И хотя их жужжание не может заглушить в нем голос истинного долга и усердия, однако разум требует оставить беспечность и оказать сопротивление врагам.

Помочь тут может приязнь и дружба некоторых влиятельных особ из числа тех, что бывают за столом великого князя, если им осветить положение. На имена не упирать. Да ведь о них достоверных сведений и нет!

Но дальше гусей дразнить нельзя, и потому дневник придется бросить. Что написано — хранить, а подневных записей дальше не делать. Жаль оставить это предприятие, со временем записки могли быть весьма достойны любопытства и чтения. Но, видя надвигающуюся опасность, можно ли продолжать литературные и педагогические упражнения, которые прежде всего требуют спокойствия духа и совершенной безопасности?

Однако, чтобы происходящее во дворце совсем не погибало в забвении, возможно будет вести записи отдельных происшествий, наиболее поучительных. Разумеется, такие заметки останутся в полной тайне у автора, чтобы он мог впоследствии позабавить свое самолюбие некоторыми из бывших с ним приключений.

Мысли эти, наконец-то подсказанные Порошину обстоятельствами придворного быта, могли стать полезными для него, если б он руководился ими, вступая на должность воспитателя цесаревича.

Теперь они запоздали.

Декабрьским вечером Никита Иванович пригласил Порошина зайти к нему, сдав дежурство Перфильеву.

„Какой приятный зефир веет и нову силу в чувства льет?“ — как спросил однажды Ломоносов, — думал Порошин, ожидая на смену товарища. — Ох, уж эти дворцовые зефиры или зефиры, сиречь попутные или противные нам ветры, пусть и не только западные! Никита Иванович наконец-то скажет о жизнеописании великого князя, о моем дневнике…»

Но именно о записках и не было речи, когда Порошин явился к обер-гофмейстеру.

— Семен Андреевич, сказал Панин, не вставая с кресла, — ее императорское величество благодарит вас за службу и полагает, что дальнейший ваш карьер должен проходить в офицерском корпусе нашей полевой армии.

— Где, ваше превосходительство? — спросил Порошин. Смысл фразы оказался для него неясным по своей неожиданности.

— Вы штаб-офицер, полковник, — продолжал Панин, — а потому судьбой вашей ведает Военная коллегия. Туда и благоволите обратиться.

— Ваше превосходительство, — сказал Порошин, заставляя себя держаться спокойно, — ведь наш договор с великим князем, что ставится мне, как услышать довелось, в вину, — это безвинное и почти шуточное условие, принятое для его высочества пользы. А перетолковано это условие так, будто я требую, чтобы великий князь меня одного слушался и делал только то, что я ему велю. Наверное, были прибавлены тут и другие подобные низости, какие только маленький и темный дух вымыслить может. Обо всем этом я уже имел честь вам докладывать, и вы со мной, если вспомните, согласились.

— Я все помню, — ответил Панин. — Но дело не во мне. Вы сами вызвали гнев ее императорского величества. О причинах справляться вам негде, мне о них тоже не докладывали… Что же еще? Жалованье вам доставят на квартиру. С великим князем видеться запрещаю. Дежурство закончено — уходите. Я придумаю, что его высочеству сказать о вас, не пороча вашей репутации. Прошу все же поверить, что мне жаль прекращать ваше сотрудничество, но что делать?! Прощайте.

Порошин молча поклонился и вышел.

Все было кончено.

5

«Сиятельнейший граф, милостивый государь Григорий Григорьевич!

Перемена моего состояния, будучи мне столь тягостна и чувствительна, беспрестанно побуждает меня озираться на прошлые дела свои и разбирать, какие б между ними могли быть причиною этого несчастного в моей жизни происшествия. Вижу, милостивый государь, и слышу, что о поступках моих во время службы при цесаревиче сделано такое описание, от которого теперь я страдаю.

Но, размышляя о прошлом, не могу найти ничего, что могло бы вести к моему предосуждению. При его высочестве состоял я около четырех лет и все силы свои посвятил на то, чтобы полезным быть ему и тем способствовать материнским намерениям государыни императрицы и надеждам всего российского общества. Во все время был при его высочестве почти безотлучно, с ущербом для собственных своих забав и удовольствий, к которым влекли меня и лета мои, и бесчисленные поводы. По такому своему поведению мог ли я ожидать удара, который был на меня обрушен?

Правда, и раньше, будучи почтен от его высочества особливою склонностью и милостью, видел я, что это завистливому невежеству неприятно, принужден был от него сносить иногда некоторые притеснения, но их презирал и ни во что не ставил. А ныне что такое на меня возведено, обстоятельно ни от кого не слыхал и клянусь вашему сиятельству честью и всем, что есть святого на свете, что ничего не знаю. Защитите меня, милостивый государь, многомощным ходатайством вашим. Несчастием своим гублю я родителей, сестер и брата, кои от меня только помощи себе ожидают. На сих днях поеду я в Ахтырку, но откуда б не могла достать меня сильная рука ваша! Пребываю по гроб мой с отличною преданностию и совершенным почтением, милостивый государь, вашего сиятельства вернейший слуга.

С. Порошин.

Москва, мая 3 дня 1766 года».

Глава 12.По дороге в Ахтырку

Господа в свою пользу законы переменяют,

Холопов в депутаты затем не выбирают.

«Плач холопов»1

Порошин отправил свое письмо Григорию Орлову в Петербург почтой, — если и прочтут его чиновники, следящие за перепиской, и доложат кому следует, хуже не будет. Правда, и лучше, наверное, не станет, но кто знает, как может повернуться судьба?

Он бродил по Москве, где бывать ему раньше приходилось не часто, любовался весенним городом и все Думал о том, что произошло с ним во дворце. Порошин искал причину царской немилости, он понимал, что на него наговорили Никите Ивановичу и государыне, отвратили от него и сердце великого князя, — а уж он ли не любил этого мальчика, не гордился им?!

И ни разу не подумал Порошин о том, что причиной неприязни к нему был его дневник, подробное описание придворного круга, протоколы разговоров за столом его высочества, боязнь, что наблюдения и мысли внимательного человека касательно российской монархини, великого князя, их сенаторов и генералов станут известными за границей. Он все жалел, что пришлось прекратить ведение дневника и что его заместитель вряд ли продолжит записи разговоров и поступков цесаревича Павла…

Порошин медлил с отъездом в Ахтырку. Приказом Военной коллегии назначался он командиром Старооскольского пехотного полка Украинской дивизии. Назначение это подготовил вице-президент коллегии граф Захар Григорьевич Чернышев, и оно было самым лучшим из возможных в те дни. Порошина следовало услать подальше — примерно так выглядело пожелание императрицы, — а в сибирских гарнизонах и на Камчатской земле вакансий для полковников тоже хватало. Но Чернышев отправил его на юг и в распоряжение хорошего человека — графа Петра Александровича Румянцева, командира Украинской дивизии, председателя Малороссийской коллегии.

И когда Порошин, бродя по Москве, встретил графа Румянцева, он понял, что ему действительно повезло, что жизнь продолжается и Ахтырка вовсе не такое плохое место, как думалось.

Румянцев знал Порошина. Навещая Петербург, он всегда бывал в покоях великого князя, имел служебные дела с Паниным и с графом Захаром Чернышевым. Известно было ему, что Порошина постигла опала и он отослан к армии, на турецкую границу.

Увидев Порошина, Румянцев остановил свою коляску, крикнул ему, усадил и отвез в дом своей сестры, Дарьи Александровны Трубецкой, у которой проездом остановился. Румянцев уже несколько месяцев, как покинул город Глухов, столицу бывшего украинского гетманства, и жил в Петербурге. Теперь по своим делам он через Москву ехал в Лифляндию, навестить знакомую еще с времен последней войны даму, из-за которой он совсем было решил тогда бросить службу, но, подумавши, все же остался в армии. С женой генерал не ладил и предпочитал не видеться.

Петр Александрович Румянцев был сыном графа Александра Ивановича, генерала и дипломата, одного из надежных помощников Петра Первого. Мать его, Мария Андреевна, происходившая из боярской семьи Матвеевых, была гофмейстериной Екатерины в бытность ее великой княгиней и все еще несла придворную службу. Дочь Прасковья, в замужестве Брюс, считалась ближайшей подругой государыни.

Румянцев был в юности славен проказами, за что ему сильно попадало от отца, но, войдя в возраст, проявил себя храбрым и дельным офицером. Через пятнадцать лет он добрался до генеральского чина и в Семилетнюю войну командовал дивизией, участвовал в сражениях при Гросс-Егерсдорфе, Кунерсдорфе, громил армию короля Фридриха и заставил капитулировать прусскую крепость Кольберг, чем открыл нашим войскам дорогу на Берлин.