Опасный дневник - Александр Западов

— В какие гости? — живо спросил мальчик.

— К вашим соседкам, — сказал Орлов, показывая на окна.

— Там фрейлины живут! — догадался Павел. — Как мы раньше не вспоминали об этом! Никита Иванович подал великому князю шпагу, тот надел ее через плечо и воскликнул:

— Идемте же, Григорий Григорьевич!

Компания перешла через двор.

Орлов был среди фрейлин своим человеком, и Павел с восторгом наблюдал, как весело он разговаривал с ними, шутил и жаловался на службу, которая мешает ему часто наслаждаться их приятным обществом. Никита Иванович был пленен ловкостью обхождения Григория Орлова и, может быть, более ясно представил себе, как личное обаяние молодого офицера помогло ему три с лишним года назад провести заговор против законного государя. Разумеется, Зимний дворец не Лувр, его стенам незнакома легкость нравов, столь заметная, если верить рассказам, у престола французских королей, но что Григорий Орлов мог стать своим в каждой фрейлинской комнате, Панин понял, оценил — и позавидовал молодцу…

Позавидовал потому, что Никита Иванович давно уже собирался жениться, но государственные дела и обязанности воспитателя заставляли его откладывать этот шаг.

Свадьба должна была устроить его денежные дела, частые сетования на бедность и нехватку жалованья звучали у него всегда искренне, и он рассчитывал на приданое, которое принесет ему будущая подруга.

Никите Ивановичу шел сорок седьмой год — возраст почти стариковский, как думали в те времена. Длительная заграничная служба помешала ему жениться, и четырнадцать детей брата Петра служили предметом живейшей зависти Никиты Ивановича. Свою любовь к детям он отчасти насыщал в обществе Павла — Панин был привязан к мальчику, желал ему добра, учил, наставлял, далеко не всегда понимая, что его принципы воспитания не согласуются с политическими видами Екатерины и не помогают заполнить пропасть, существующую между матерью и сыном.

Невеста нужна была Панину знатная, но раньше всего богатая. Таких было не много в придворном кругу, и безусловно этими качествами обладала Анна Петровна Шереметева.

Панин думал о ней, когда позволяли дела, не забывал о том, что, как сказала ему императрица, на Шереметеву заглядывается Порошин, человек бедный, но зато молодой, а потому располагающий своими шансами… Никита Иванович соображал и так, и этак, прикидывал одно и другое, но не спешил действовать. Императрица верно заметила, что он, пожалуй, может умереть, если когда-нибудь поторопится.

Мудрая монархиня еще не знала, что ее медлительный министр — увы! — отчасти изменил своим дипломатическим правилам и без памяти влюбился. Избранницу его сердца звали Анна Михайловна, и она только что разошлась со своим мужем, графом Александром Сергеевичем Строгановым.

Анна Михайловна была молода — ей исполнилось двадцать два года — и блистала в обширном кругу своих знакомых, среди которых к иным благоволила особо. Строганов не одобрял ее образа жизни и потребовал развода, причем, как сообщал в Лондон английский посол, не пренебрегавший придворными новостями, это был единственный вопрос, в котором Анна Михайловна не противоречила мужу.

Да, Никита Иванович был влюблен, что не мешало, впрочем, ему, обходя комнаты фрейлин, думать об основанном на разумном договоре браке с одной из дворцовых прелестниц — самой честолюбивой и состоятельной…

Воспитанник его, возвратясь домой, с восхищением рассказывал о своем походе, а позже кто бы ни приходил, всех спрашивал:

— Ты знаешь, где я был сегодня? Отгадай!

И вновь принимался повторять, что был у фрейлин и заходил в каждую комнату с Григорием Григорьевичем Орловым.

Когда уже все всем было известно, Павел позвал Порошина в желтую комнату, повалился на диван и зашептал:

— Я им не говорил, а тебе скажу. Знаешь, кого я там видел? Ее! Понял? Ах, какая она была красивая! И час от часу я больше в нее влюбляюсь. Влюблен… А что такое любовь?

Порошин не мог дать ему точный ответ — он и сам еще толком не знал, что такое любовь…

— Это чувство или состояние человека? — громче спросил Павел. — В натуральной истории господина Бюффона об этом написано, я заметил страницу. Ты, когда мне вслух читал, это место выпустил.

Порошин вспомнил, что в томе огромного труда французского естествоиспытателя, откуда он читал кое-что великому князю, действительно есть характеристика любви, с которой он счел излишним знакомить своего юного слушателя.

— Не сердись, братец, за мое любопытство, — продолжал Павел, — и прочти мне этот кусок по-русски: я ведь по-русски о ней думаю!

— Тогда несите книгу, ваше высочество, — сказал Порошин.

Он рассудил, что устный перевод текста Бюффона, в благопристойности которого сомнений быть не могло, все же позволит ему изложить мысли ученого короче и туманнее, чем написаны они по-французски.

Павел полез под диван и достал книгу.

— Вот здесь, глядите, — сказал он, открывая том.

Глава называлась „Рассуждение о естестве животных“. Переводя французские фразы на русский, Порошин прочитал вслух возвышенные строки — „Любовь! Врожденное вожделение! Душа природы! Неисчерпаемый источник бытия, всемогущая сила, возмогающая все, которой ничто противустать не может… Гм… Ею все действует, все дышит и все возобновляется. Божественное пламя! Источник непрерывного бытия, который предвечный излил на все то, что имеет… гм… дыхание и жизнь. Неоцененное чувство, которое едино может смягчать свирепые и хладнокровные сердца, проникая в них приятною теплотою! Первенствующая причина всякого блага, всякого сообщества, соединяющая без принуждения людей. Единственный и обильный источник всякия неги и роскоши! Любовь! Для чего же ты рождаешь счастливое состояние всех тварей, несчастье же человека?..“

— Почему — несчастье? — спросил Павел.

— Подрастете — узнаете, ваше высочество, — сказал Порошин.

4

Прошла мокрая петербургская осень, наступила зима, приближались рождественские праздники, а дневника Никита Иванович не отдавал.

Вести записки в уверенности, что их содержание осуждается начальником, — а иначе оценить обстановку было нельзя, — становилось неприятно и трудно. В ноябре — декабре Порошин упростил свои заметки.

Он писал:

„Государь цесаревич проснуться изволил в начале седьмого часа. По вчерашнему предписанию господ медиков чай кушал в постели. Часов в десять принял его высочество микстуру. Кушал в опочивальне. Карл Федорович Крузе говорит, что есть еще в теле небольшая лихорадка…

Воскресенье. Его высочество встать изволил в исходе седьмого часу. Тягости в себе никакой не чувствовал. Изволил государь одеться, как обыкновенно…

После обеда приходил к его высочеству с той половины гвардии Семеновского полку капитан Степан Апраксин, который за столом ее величества обедал. Ему девятый год. При рождении пожалован он от покойной государыни Елизаветы Петровны прапорщиком и, как положено офицеру, повышался чинами. Государь цесаревич охотно изволил с ним разговаривать и забавлялся им. Степан Степанович был в гренадерской шапке.

После ужина зашел разговор о том, кто из кавалеров его высочества какие ухватки имеет. За мною знал их его высочество более, нежели за всеми другими: как я за кафтан дергаю, говоря с кем-нибудь в жару — пальцем указываю, как с кем раскланиваюсь и прочее. Что позабывал его высочество, то ему напоминали. Надобно думать, что Никите Ивановичу не без удивления было слушать, откуда его высочество такие подробности ведает, — сам он этого, конечно, не примечает. Мне при всем оном ничего более не оставалось, как смеяться, что я и делал…

Опочивать лег его высочество в половине десятого часу…“

„Что ж, так писать можно и дальше, но стоит ли?“ — думал Порошин. Становилось очевидным, что великому князю нажаловались, будто его кавалер, он же учитель математики, хочет присвоить себе полную власть над ним, наговаривает Никите Ивановичу на других комнатных, рассказывает небылицы о великом князе своим знакомым в городе и читает им записки, что каждый день пишет обо всем, происходящем во дворце.

Порошин перебрал в уме тех, кому говорил он о записках: товарищи по корпусу капитан Беклешов, майор Глебовский, графы Иван и Захар Чернышевы, статский советник Рубановский. Два-три места читал он отцу Платону. Кое-что рассказывал в доме Краснощекова хозяину и некоторым его гостям — то, что могло подать им высокое мнение о наследнике. Вот и все, если не считать Никиту Ивановича.

Великий же князь, который знает немало страниц дневника, верит наговорам, а не своей памяти. Что делать, это недостаток характера, который исправить не удалось, а теперь, видно, и не удастся.

Нужно признаться, думал Порошин, что невежество и зависть, искони выступающие противу всех добрых дел, вооружились на него, едва начавшего труд воспитателя монарха. И хотя их жужжание не может заглушить в нем голос истинного долга и усердия, однако разум требует оставить беспечность и оказать сопротивление врагам.