Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни - Джек Лондон

«Оставим пока все это, — сказал он, — мне нужно знать одно: вы поощряли Смита в его ухаживаниях?»

Это не Смит на самом деле — это один из наших мастеров, он работает у нас уже восемь лет.

«Ах нет, — услышала я ее ответ. — Он с самого начала постоянно приставал ко мне. Я всегда старалась избегать встреч с ним. К тому же у моего-то характер бешеный, а я так дорожила этим его местом, ведь он уже год работает у вас и никаких жалоб на него не поступало. А до этого он пробавлялся только случайными работами и нам приходилось туго. Он не был виноват».

«Все это прекрасно, — прервал ее Дик, — его характер и привычки к делу не относятся. Я хочу знать одно: вы совершенно уверены в том, что никогда не поощряли Смита?»

В этом она была так уверена, что затараторила на целых десять минут, описывая, как ее преследовал Смит, со всеми подробностями. Голос у нее был приятный, робкий и тихий, думаю, она привлекательная женщина. Мне очень хотелось заглянуть, посмотреть, как она выглядит.

«Ну, а вчерашняя история, — спросил Дик, — это было при всех? Я хочу сказать, что, кроме вашего мужа, вас и мистера Смита, например, соседи об этом знали?»

«Да, да, сударь; видите, он ведь не имеет права входить ко мне на кухню. Ведь мой муж вовсе не его подчиненный. Он меня обнял и хотел поцеловать, а тут как раз вошел муж. У мужа характер бешеный, но он не очень силен. Мистер Смит вдвое сильнее его. Потому-то муж и вытащил нож, а мистер Смит схватил его за обе руки, и пошла драка по всей кухне. Тут я поняла, что дело дойдет до убийства, выбежала, кричу, зову на помощь. Соседи уже скандал услышали. Ведь муж и Смит разбили окно и печку своротили, и когда их насилу разняли, вся кухня была полна дыма и золы. Я ничего не сделала, чтобы заслужить такой срам. Вы ведь знаете, сударь, какие у баб язычки…»

Тут Дик прекратил ее излияния; на это у него ушло еще добрых пять минут, он никак не мог от нее отделаться. Она больше всего опасалась, что муж лишится места. А я ждала, что скажет Дик. Но он ничего не решил, и я догадалась, что теперь дело за мастером. Он вошел. Мне хотелось его увидеть, но я только слушала.

Дик приступил прямо к делу; он описал Смиту всю вчерашнюю сцену, весь скандал, и Смит признал, что действительно шума было много.

«Она говорит, что никогда вашего ухаживания не поощряла», — сказал Дик.

«Нет, она лжет, — ответил Смит. — У нее такая манера смотреть на вас, точно она зазывает… Она так на меня смотрела с самого начала. Но вчера утром я пришел к ней потому, что она меня позвала действительно, на словах, по-настоящему. Мужа мы не ожидали. Как только она его увидела, так и начала вырываться. Если она говорит, что не поощряла…»

«Бросьте это, — остановил его Дик, — это несущественно».

«Да нет, мистер Форрест, это очень существенно, ведь надо же мне оправдаться», — настаивал Смит.

«Нет, это несущественно для другого, в чем вы оправдаться не можете», — ответил Дик, и я почувствовала в его голосе холодные жестокие нотки, какие у него бывают в таких случаях. Смит все не понимал. Дик объяснил ему: «Вы, мистер Смит, виноваты во вчерашнем инциденте, ваша вина — в нарушении общественного порядка, в том, что учинили скандал, дали волю женским языкам, и они, конечно, сейчас работают вовсю; вы нарушили порядок и дисциплину имения, а все это, вместе взятое, сводится к одному капитальному злу — к снижению уровня производительности работы имения».

Смит все-таки еще не понимал. Он думал, его обвиняют в том, что, преследуя замужнюю женщину, он посягнул на общественную этику, и старался смягчить свою вину, доказывая, что женщина сама его спровоцировала. Он просил о снисхождении потому, что «в конце концов, мистер Форрест, человек грешен, я, конечно, сознаюсь, что она меня одурачила и что я сам свалял дурака».

«Мистер Смит, — сказал Дик, — вы у меня работаете восемь лет, из них шесть как мастер-надзиратель. Вашей работой я был вполне доволен. Вы, безусловно, умеете справляться с подчиненными. Частная ваша жизнь — дело ваше и меня не касается; это не мое дело, поскольку она не мешает вашей работе в моем имении; мне безразлично, будь вы даже мормон или магометанин. Все мои конюхи имеют право пропивать все, что имеют, даже самих себя, хоть каждую субботу. Это их дело. Но с той минуты, как они в понедельник утром являются в нетрезвом виде и их состояние отражается на лошадях — их пугают или понапрасну нервируют, — и в результате хоть незначительно понижает качество или количество положенной им на этот день работы, с той минуты их поведение — уже мое дело, и я с таким работником расстаюсь».

«Вы хотите сказать, мистер Форрест, — пролепетал Смит, — что мне надо уходить?»

«Вот именно, мистер Смит. Вам придется уйти; не потому, что вы посягнули на чужую собственность, — это дело ее мужа и ваше, — а потому, что вы стали причиной беспорядка, понизив производительность работы моего имения».

— Знаете что, Ивэн, — остановилась Паола, — из столбцов статистики имения Дик способен извлечь больше чисто человеческих, жизненных драм, чем любой писатель-романист из всего водоворота жизни большого города. Вот возьмите отчеты по молочным фермам. Тут только одни цифры — такая-то корова в такое-то утро или в такой-то вечер дала столько-то фунтов молока. Положим, он не хорошо знает личные обстоятельства доильщика данной коровы. Но он видит, что удой понизился. «Мистер Паркмен, — скажет он заведующему молочной фермой, — что, Барчи Ператта женат?» — «Да, сэр». — «Что, у него неприятности с женой?» — «Да, сэр».

Или, например, так: «Мистер Паркмен, Симпкинс у нас уже давно считается лучшим доильщиком, а вот последнее время он стал сильно отставать. Почему бы это?» Мистер Паркмен не знает. «У него что-то на душе. Вы поговорите по-отечески, разузнайте-ка. Надо снять тяжесть с его души». И Паркмен узнает: оказывается, сын Симпкинса, студент Стэнфордского университета, бросил учиться, повел разгульную жизнь и теперь сидит в тюрьме, его ждет суд за подлог. Дик поручил дело своим адвокатам, они замяли эту историю, взяли юношу на поруки, и количество молока, выдоенного Симпкинсом, тотчас же стало прежним. А лучше всего то, что юноша пришел в себя и исправился: Дик наблюдал за ним, помог ему закончить инженерное училище, и теперь он работает у Дика на землечерпательных работах, зарабатывает сто пятьдесят долларов в месяц, женился, имеет хорошие перспективы, а отец его по-прежнему остался доильщиком.

— Вы правы, — сочувственно проговорил Грэхем, — недаром я назвал его Большим сердцем.

— Я называю его своей Скалой времен, — благодарно отозвалась Паола. — Он такой стойкий. Любую бурю выдержит. Вы его еще совсем не знаете. Он такой надежный, стоит, не пошатнется. Еще ни разу его не свалила жизнь. Бог улыбается ему, всегда улыбается. Никогда жизнь не ставила его на колени… До сих пор. Этого… этого я не хотела бы видеть. У меня бы сердце разорвалось от боли. А теперь, Ивэн, — рука ее потянулась к его руке, в робком движении чувствовалась нежная ласка, — теперь я боюсь за него. Вот почему я не знаю, как мне быть. Не ради себя самой я все медлю и колеблюсь. Будь он хоть в чем-нибудь гадок, узок, слаб, будь в нем хоть сколько-нибудь мелочности, будь он хоть раз в жизни побежден, — тогда, ну, тогда, любимый мой, нас с вами давно бы здесь не было.

Глаза ее вдруг наполнились слезами. Она успокоила Грэхема, снова пожав ему руку, и, стараясь овладеть собою, вернулась к своему рассказу:

— «Один ваш мизинец, мистер Смит, — сказал ему Дик, — ценнее и для меня, и для всех нас, чем ее муж со всем, что он может дать. Вот как его характеризуют: человек усердный, старается выслужиться, но не смышлен, не умен; в лучшем случае он — средний, посредственный работник. И все же увольнять придется вас, а не его, хотя мне очень, очень жаль это делать».

Да и обо многом еще они говорили, но главное я вам рассказала. Здесь — вся философия Дика, и он живет и действует в согласии с ней. Он предоставляет личности полную свободу. Как устраивает человек свою личную жизнь, это его дело, поскольку он никому не вредит. Он считает, что Смит имел полное право полюбить ту женщину и быть ею любимым. Я всегда от него слышала, что любовь нельзя ни удерживать, ни возбуждать. Я уверена, что, уйди я с вами, он бы действительно сказал: «Благословляю вас, дети мои». По его мнению, былая любовь не дает никаких прав на настоящее. Я помню, как он говорил, что каждый час любви окупается полностью, без остатка, для обеих сторон. Он говорит, что в любви не может быть обязательств, смеется над самой мыслью о таком обязательстве.

— Я согласен с ним, — сказал Грэхем. — «Вы обещали всегда любить меня», — говорит обманутая сторона, точно это вексель на столько-то долларов. Доллары долларами и остаются, а любовь живет и умирает. Где взять то, что умерло? В этом мы все согласны, и что нам сейчас делать — ясно. Мы любим друг друга. Этого довольно; для чего откладывать хотя бы на минуту?