Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни - Джек Лондон

Он знал, что его слуги — азиаты — исключительно понятливы; признавал, что они скромны и тактичны. Но можно ли полагаться на женщин? Женщины — как кошки. Даже лучшие из них торжествовали бы, найдя в сияющей чистотой, безупречной Паоле такую же дочь Евы, как они. Любая случайная гостья, приехавшая на день или даже на вечер, может догадаться о том, что переживает Паола! Что касается Грэхема, то Дик еще не совсем его понимал. Но женщина женщину разгадает. Паола в этом, как и во многом другом, не была похожа на всех. Он никогда не подмечал в ней этих свойств. Он никогда не видел, чтобы она подстерегала других женщин и ловила их на чем-нибудь предосудительном, разве только тогда, когда это касалось его.

И он снова усмехнулся, вспомнив эту смешную историю с миссис Дехэмени — «историю», разыгравшуюся, впрочем, только в воображении Паолы.

Дик думал о многом и, в частности, о том, что знает Паола о его сомнениях и догадках.

И Паола думала о том же, и вначале безуспешно. Она не замечала ни малейшей перемены в обычном его с ней обращении. Как и всегда, он успевал выполнить всю очередную работу, как всегда, развлекался, пел свои песни, по-прежнему был веселым и бодрым. Ей казалось только, что к ней он как-то особенно нежен; иногда, впрочем, она с раздражением говорила себе, что это она только воображает. Но она недолго оставалась в сомнении. В обществе за столом или вечером за картами она наблюдала за ним из-под полуопущенных век, наблюдала, когда он этого и не подозревал, и всматривалась в него так пристально, что и в лице его и в глазах она, наконец, ясно прочла, что он знает. Грэхему она ничего не сказала, даже не намекнула. Это бы ничего не поправило. Это могло бы только побудить его уехать, а она честно сознавалась себе, что отъезда его не хочет.

Но почти полностью убедившись, что Дик знает или догадывается, она ожесточилась и решила сознательно играть с огнем. Если Дик знает, рассуждала она, почему он молчит? Он всегда обо всем высказывался прямо. Она этого и хотела, и боялась, но страх скоро исчез, осталось одно желание, чтобы он заговорил. Что бы ни случалось, всегда действовал, решал он. Грэхем определил положение как «треугольник». Пусть Дик решит эту задачу. Нет того, чего бы он не сумел разрешить. Почему же он тянет?

И она продолжала жить без оглядки, стараясь заглушить мучившую ее двойственность, не углубляясь в размышления, отдаваясь захлестнувшей ее волне и уверяя себя, что она живет интенсивно, как никогда. Временами она даже не отдавала себе отчета в том, что думает, и гордилась тем, что двое таких выдающихся мужчин у ее ног. Гордость всегда была одним из основных ее свойств: она гордилась всяким своим искусством, достижением; так было с музыкой, с внешностью, так было с плаванием. Для нее легко изящно танцевать, элегантно, изысканно одеваться, было одинаково легко нырнуть ли грациозно и смело, как рискнет мало женщин, или спуститься в бассейн на Горном Духе и своей твердой волей успокоить и одолеть в воде огромного коня.

Она была подлинная женщина их расы, такого же типа, как и они, и испытывала удовлетворение, видя подле себя этих двух сероглазых статных мужчин. Она вроде бы нервничала, была возбуждена, находилась в лихорадочном состоянии, но дело было не в нервах. Иногда она совершенно хладнокровно сравнивала их обоих и сама не могла бы сказать, кому из них она хочет показаться красивее и обаятельнее. Грэхема она держала крепко, но и Дика она давно привыкла держать и не хотела его выпускать и сейчас.

Гордость как бы щекотала и взвинчивала ее; она почти с жестокостью думала о том, что оба таких незаурядных мужчин страдают из-за нее; она не скрывала от себя, что если Дику все известно, — или с тех пор, как ему все известно, — то, вероятно, он тоже страдает. Она уговаривала себя, что у нее сильное воображение, что в любви она отлично разбирается и что к Грэхему ее влечет отнюдь не свежесть, острота и новые оттенки впечатлений, упорно отказываясь сознаться, что далеко не второстепенную роль в ее чувстве играет страсть.

В глубине души она чувствовала, что одержима каким-то безумием и что всему этому должен наступить конец — ужасный, если не для всех, то для одного или для двоих из них. Но ей нравилось маневрировать над пропастью, не особенно задумываясь над этим. Сидя в одиночестве перед зеркалом, она с шутливым укором качала головой, приговаривая «Ах ты, хищница! Хищница!» А в те редкие минуты, когда она все же позволяла себе глубже вдуматься в то, что происходит, она вынуждена была признать, что Бернард Шоу и «философы», пожалуй, правы, разоблачая хищнические склонности женщин.

Она не соглашалась с мнением Дар-Хиала, будто женщина — не доделанный природой мужчина, но снова и снова на память ей приходили слова Уайльда: «Женщина побеждает, неожиданно сдаваясь». Разве она победила Грэхема, спрашивала она себя. Уже те немногие уступки с ее стороны казались ей и неожиданными и непонятными. Неужели она капитулирует? Он собирается уезжать. С ней или без нее, но он хочет уехать! Она удерживала его — как? Разве она давала ему какие-нибудь обещания на будущее? Она со смехом отгоняла все эти мысли, живя лишь сегодняшним днем, стремясь в заботах о внешности ощутить ту полноту жизни, которая, казалось, переполняет ее.

Глава XXVII

Мужчина и женщина, живущие под одним кровом, редко остаются на одном определенном неизменном расстоянии друг от друга. Мало-помалу, совершенно незаметно, Паола и Грэхем сближались. От долгих бесед, от прикосновений рук было недалеко и до менее невинных ласк; так случилось, что они оказались в объятиях, и губы их снова встретились в поцелуе. В этот раз Паола не вспыхнула гневом, а только сказала повелительно:

— Вы не должны уезжать.

— Я не должен оставаться, — отвечал Грэхем в тысячный раз. — Ну, конечно, мне приходилось и раньше целоваться потихоньку и в другом я бывал виноват, — признавался он. — Но тут не то: тут я имею дело с вами и с Диком.

— А я вам говорю, что все это как-нибудь образуется, Ивэн.

— Так уезжайте со мной, вот тогда и можно будет сказать, что образуется, тогда мы с вами все образуем. Уедем сейчас.

Она вся съежилась.

— Вспомните, — уговаривал ее Грэхем, — что Дик говорил в тот вечер, за обедом, когда Лео боролся с драконами: что если бы даже от него убежала его собственная жена Паола, он был сказал: «Господь с вами, дети мои!».

— Оттого-то мне так и трудно, Ивэн. Он действительно Большое сердце, вы его точно назвали. Послушайте, понаблюдайте за ним. Он сейчас именно так нежен, как говорил в тот вечер, то есть нежен со мной. И больше того. Вы последите за ним…

— Он знает? Он говорил что-нибудь? — прервал ее Грэхем.

— Он ничего не говорил, но я уверена, что он знает или догадывается. Вы только понаблюдайте за ним. Он ни за что не станет соперничать с вами!

— Соперничать?

— Вот именно, он не хочет бороться. Вспомните наш вчерашний день; когда мы все приехали, он как раз объезжал мустангов. А тут, как сошел с лошади, так уже больше не садился. Между тем, он удивительный мастер этого дела. Вы тоже попробовали. Скажу откровенно: у вас выходило недурно, но до него вам далеко. Но он не желал затмить вас своим искусством. Уже одно это доказывает, что он обо всем догадывается. Послушайте, разве вы не замечали в последнее время, что он никогда не вступает с вами в спор, как бывало раньше, как спорил со всеми, с кем не согласен? В бильярд он с вами продолжает играть, потому что в бильярд вы играете лучше его. Он фехтует с вами и готов драться на палках — в этом вы равны. Но на бокс или на борьбу с вами он не идет.

— В боксе и в борьбе он меня побеждает, — с огорчением пробормотал Грэхем.

— Вы только понаблюдайте за ним, и вы поймете, что я хочу сказать словом «соперничать». А со мной он обращается, как с жеребенком: он дает мне волю делать все по-своему и все разрушить, если я пожелаю. Ни за что на свете он не станет вмешиваться. Уж вы поверьте, я его знаю. Он желает жить согласно своему убеждению. Он бы отлично мог научить мудрецов практической философии.

Он хотел что-то сказать, но она перебила его.

— Нет, нет — вы слушайте, я хочу вам рассказать. Из библиотеки в рабочий кабинет Дика ведет потайная лестница, ею пользуемся только мы — он и я да еще его секретари. Дойдя доверху, вы уже оказываетесь в его комнате, среди полок с книгами. Я только что оттуда. Я шла к нему, но услышала голоса. Конечно, речь о делах имения, решила я, они скоро уйдут. Я стала ждать. Разговоры, действительно, были о делах, таких интересных, как сказал бы Хэнкок, «просветительных», что я заслушалась. Вы понимаете, я хочу сказать, они действительно проявляли характер Дика.

Он что-то выговаривал жене одного рабочего — ведь всякие бывают дела. Я бы ее даже и не узнала, и имя ее мне ничего не говорило. Она выкладывала все свои несчастья жалобным голосом. Дик ее остановил.