Времеубежище - Георги Господинов

что в 1968-м никто не относился к этому году так, как относятся сейчас: как к великому оставшемуся в истории шестьдесят восьмому. Такое происходит гораздо позже… Нужно время и подробный рассказ, чтобы случилось то, что вроде бы уже случилось, подобно образу на старых фотографиях, который при проявлении медленно выступает из тьмы… Вероятно, 1939-й тоже никто не воспринимал так, как сейчас. Просто тогда кое-кто просыпался утром с головной болью и тревогой.

Одно из самых любопытных движений, возникших в связи с референдумом, должно было называться «Бесконечный праздник» — по аналогии с воспоминаниями Хемингуэя о двадцатых годах, проведенных в столице мира. «Праздник, который всегда с тобой»… Крошечные кафешки Латинского квартала, на Сен-Жермен-де-Пре, «Клозери де Лила», ресторан «Куполь», «Ротонда» на Монпарнасе, кафе на Сен-Мишель… дом госпожитайн, книжный магазинчик Сильвии Бич «Шекспир и Компания», где любил бывать Джеймс Джойс… Париж Фицджеральда, Паунда… Я обожал эту книгу Хемингуэя и, если бы мог, голосовал бы за этот период. Движение основали молодые французские писатели. Но, как уже было сказано, далеко не все хотели, чтобы всегда был праздник. Праздник хорош для веселья и очень неудобен в повседневной жизни. Много шума, мешает спать, как выразилась одна старая домовладелица в репортаже о центральных районах города. Кроме того, движение ограничивалось одним городом, пусть даже и столицей мира. А Франция огромная и по большей части провинциальная. Бретонским рыбакам, нормандским фермерам и сборщикам яблок, жителям тихих южных французских городков было ровным счетом наплевать на каких-то там писак, которые шляются по кафе, устраивают оргии, меняют женщин и проводят время без денег в дешевых гостиницах.

Утраченные иллюзии утраченного поколения. Движению прочили не больше четырех процентов, что само по себе немало. Возможно, ровно столько писателей было в Париже на тот момент.

Сторонники «Национального объединения» Марин Ле Пен выбрали тактику, которая, как оказалось потом, изначально была ошибочной. Сперва они хотели бойкотировать референдум, из-за чего потеряли довольно много времени, не добившись какого-либо успеха. Включились уже в конце кампании и неожиданно для всех поддержали голлистское крыло партии в выборе поздних пятидесятых в качестве десятилетия, куда они хотели бы вернуться. Все-таки де Голль был самым непоколебимым защитником идеи великой автономной Франции, человеком, умевшим противостоять так называемым гигантам и твердо стоявшим за идею создания объединенной «Европы отечеств». Их человек par excellence.

Слишком много фактов влияли на референдум — иррациональных и, прежде всего, личных. Так что, когда оказалось, что победу одержали проголосовавшие за начало восьмидесятых — сладкое безвременье уходящего Жискар д'Эстена и появившегося на горизонте Ширака, — аналитикам пришлось долго объяснять, почему это вполне логично. В конце концов одержали победу те, кто тогда был молод и активен. Очень близко к ним оказались выступавшие за шестидесятые, возможно из-за набиравшего силу анархического движения, сторонникам которого очень хотелось вновь громить все булыжниками, как в 1968 году.

Только националисты Ле Пен категорично высказались, что не признают результаты выборов и намереваются блокировать любое решение по этому вопросу в Европарламенте.

4

ИСПАНИЯ больше других умела быть несчастной по-своему, так что имела все шансы справиться без труда. Пройдя гражданскую войну, сменившуюся режимом Франко, она могла спокойно взять в скобки пол века. Таким образом у нее оставалось не так уж много десятилетий для выбора, что значительно облегчало задачу. А если убрать два-три десятилетия в начале XX века, связанные с эпидемией испанки, Марокканской войной и диктатурой генерала Примо де Риверы, ситуация становилась проще некуда. Как сказал в интервью один житель Мадрида, «восьмидесятые — это блестящие, сумасшедшие годы. После холодных, мрачных, как подземелье, десятилетий при Франко ты выходишь на улицу и видишь, что светит солнце, мир открыт и ждет тебя, предлагает прожить все то, чего ты так долго был лишен, все революции, в том числе и сексуальную, все вместе».

Однако кое-кто утверждал, что никогда не жил лучше, чем в девяностые. Переходный период после Франко закончился, экономика развивалась ускоренными темпами. Денег было в избытке, у всех было будущее…

«Я не имела права иметь счет в банке, водительские права, даже сделать паспорт без разрешения мужа!» — закричала одна женщина, когда во время дискуссии какой-то пожилой господин позволил себе сказать, что во времена Франко было спокойно, и заявил об испанском экономическом чуде шестидесятых. В конце концов Испания выбрала восьмидесятые с раскрепощенной контркультурой «мадридской мовиды», Альмодовара, Маласаньи… Первая обнаженка в кино после Франко, причем далеко не всегда уместная. Когда эти фильмы пришли в нашу страну, нам было по семнадцать-восемнадцать лет, и мы бились об заклад, что на второй-третьей минуте начнется голая сцена. Потому и любили испанское кино…

В любом случае, гражданской войны во время референдума не случилось, как предрекали некоторые наблюдатели (Франко поддерживали меньше, чем ожидалось), и Испания благополучно возвращалась в атмосферу фиесты восьмидесятых.

Однажды я оказался в Мадриде в конце сентября. Было еще по-летнему тепло. Несмотря на то, что минула полночь, городскую площадь заполонила молодежь. Кто-то потягивал пиво, кто-то курил травку, кто-то пел под гитару, не обошлось и без огнеглотателей… То там, то здесь раздавались взрывы смеха… Возвращаясь поздно ночью, я заметил в боковых улочках спокойно облегчавшихся юношей и девушек… Они делали это прямо на тротуаре, между машинами… Так пах Мадрид — мочой и пивом… И в этом запахе была радость…

ПОРТУГАЛИЯ, которая также провела долгие годы под гнетом сурового режима, закончившегося Революцией гвоздик, должна была выбрать середину семидесятых, объявить ее новым началом, пока еще было живо в памяти пьяное ликование 1974-го и пока не угасло воспоминание об Estado Nuovo, Антониу ди Салазаре и его наследнике Марселу Каэтану. Этого могло хватить, чтобы признать, какое же это несчастье — быть португальцем. Миф, который сплачивал в течение нескольких веков после периода Великих географических открытий и стал еще более действенной скрепой после Великих потерь новооткрытых земель.

Я помню, как мы в детстве любили играть в «страны». Рисовали круг и произносили считалочку: «Колесо верчу, верчу, выбрать я себе хочу…» И после этого каждый должен был выбрать себе страну. Например, Францию… Потом кричали: «Побеждает… побеждает…» Все разбегаются, а «Франция» должна была крикнуть: «Стоп!» — и сказать, за сколько шагов дойдет до другого государства. Если угадывала, имела право присвоить чужую территорию. Шаги тоже были разными: великанскими, человеческими, мышиными, муравьиными и… не помню, какими еще. Простая игра, в которой главным было выбрать страну. Все хотели Италию, Германию, Францию, США или, скажем, Заграницу. Случалось и такое. Девочка, в