Времеубежище - Георги Господинов

— гимн и заснеженный экран.

К радости курильщиков, дымить разрешат где угодно. Но, к их сожалению, везде будут предлагать только старые марки сигарет: «Стюардессу», вернувшую свою остроту, «БТ», «Феникс» и «Фемину» — ментол остался таким же противно-сладким, с ужасным послевкусием. И «Арда» — с фильтром и без — так же станет рвать легкие, избалованные западными марками.

Большинство людей адаптируются неожиданно быстро, словно все тридцать лет терпеливо ждали, когда вернется это время. Впрочем, так было всегда. Старые привычки крепки. А те, у кого привычки не было… Вскоре граждане, которые так и не смогли принять новые обстоятельства (в том числе молодежь), начнут быстро заполнять участки. Подземелье дома номер пять по Московской улице, которое мы обсуждали с моим другом, профессором Кафкой, заработает в полную силу и, разумеется, не как музей.

Вновь войдут в моду старые анекдоты. И постепенно будут становиться все страшнее.

Часть 4

Референдум о прошлом

Оборотившись назад, они увидели свое будущее…

1

В аэропорту Цюриха я пересел на поезд, который за полчаса должен был доставить меня в монастырь. Вот уже много лет францисканцы предлагали кров за умеренную плату, и я воспользовался их гостеприимством. В монастырском крыле я снял келью с вайфаем (что еще нужно человеку!). Мне хотелось остаться одному хотя бы на некоторое время, чтобы спокойно наблюдать с помощью интернета за ходом референдума в других странах. А также закончить свои заметки, которые, как я думал, предваряют и предсказывают события, но оказалось, что они лишь догоняют случившееся. Рано или поздно каждая утопия становится историческим романом.

Итак, я уединился в уютной келье аскетического францисканского монастыря, построенного несколько веков назад. Самое большое восхищение вызывали у меня окна. Нет ничего удивительного в том, что здания и камни способны устоять под натиском времени. Но стекло, сохранившееся с XVII века, иначе как чудом не назовешь. Неровное, с зернистой поверхностью, сделанное человеческими руками из песка, который, казалось, все еще просматривался в его толще. Неподалеку от монастыря располагалась небольшая ферма с десятком коров, которые ничем не отличались от коров XVII века. Животные как-то съедают чувство времени. Все это я прилежно записываю в блокнот.

Я долго, но безуспешно пытался связаться с Гаустином, но потом подумал, что он мог спуститься в комнаты шестидесятых, где еще не существовало мобильных телефонов. Мне обязательно нужно было рассказать ему, что я видел. Короткая версия звучала так: провал. Сбывались его самые мрачные предчувствия и страхи, самые мрачные наши страхи.

2

Все счастливые государства похожи друг на друга, все несчастные несчастны по-своему. Все смешалось в доме Европы…

Действительно, в общем европейском доме все встало с ног на голову, и каждый из членов этого образования, которое до недавнего времени называли европейской семьей, страдал своим особым, уникальным образом. Хотя само слово «уникальный» стало настолько затасканным и банальным, что, подобно марокканской саранче, затмило всю остальную словесную тварь. Все вдруг стало уникальным. И прежде всего несчастье. Ни одна из наций не хотела махнуть рукой на свое несчастье и не замечать его. Несчастье стало сырьем, готовым материалом для оправданий, а также алиби и основанием для претензий.

Ну как отказаться от несчастья, если у некоторых народов только это и имеется в загашнике, только грустные жалобы остаются их неисчерпаемым ресурсом. При этом они хорошо усвоили, что чем больше ты копаешься в нем, тем больше получаешь. Такой неисчерпаемый запас национального несчастья.

Тот, кто считает, что народы и страны стремятся к счастью, глубоко заблуждается. Это иллюзия и самообман. Счастье не только невозможно, но и невыносимо. Что ты станешь делать с его нестабильной материей, с этим призрачным мыльным пузырем, который в любую минуту может лопнуть у тебя перед носом, брызнув горькой пеной прямо в глаза?

Счастье? Счастье так же недолговечно, как молоко, оставленное на солнце, как муха зимой и крокус ранней весной. Оно так же хрупко, как стрекоза. Это не конь, на которого можно вскочить и долго скакать вдаль. Не краеугольный камень, который может стать основой фундамента церкви или государства. О счастье не пишут в учебниках по истории (там можно найти только описания битв, погромов, предательств или убийства какого-то эрцгерцога). Оно не упоминается в хрониках и летописях. Это слово можно обнаружить лишь в букварях, разговорниках и пособиях по изучению иностранного языка для начинающих. Причем о нем говорится всегда в настоящем времени, может быть, потому, что с грамматической точки зрения это проще… Только там все счастливы, светит солнце, благоухают цветы, мы едем к морю, возвращаемся после экскурсии, извините, где находится ближайший ресторан…

Из счастья не выкуешь меч — материал слишком хрупок. Оно не годится для солидных романов, песен или эпоса. В нем нет места для тяжелой рабской доли или осады Трои, для предательства и истекающего кровью Роланда, зазубренного меча или сломанного боевого рога, а также для смертельно раненного состарившегося Беовульфа.

Невозможно собрать войско под хоругвями счастья.

Да, никакая страна не была готова отказаться от своего несчастливого бытия, этого выдержанного вина, тщательно оберегаемого в подземелье прошлого, которое всегда под рукой, если вдруг понадобится. Неприкосновенный запас несчастья. Но вот сейчас впервые пришло время выбирать счастье…

3

Почти не было сомнений в том, что ФРАНЦИЯ выберет свое счастливое Les trente glorieuses — «славное тридцатилетие», когда бешеными темпами росли экономика и благосостояние граждан, все были влюблены во французское кино: в Рене, Трюффо, Трентиньяна, Делона, Бельмондо, Анук Эме, Анни Жирардо, все напевали Et si tu n'existais pas Джо Дассена, взахлеб обсуждали произведения Сартра, Камю, Жоржа Перека… И за всем этим стояла работающая на полных оборотах экономическая машина. Славные, счастливые тридцать лет с 1945-го по 1975-й. Как видно, после «короля-солнце» все измерялось тридцатилетиями: счастливые периоды длились тридцать лет, войны тоже…

Некоторые твердо держались за шестидесятые. Явный фаворит —1968 год, воспетый в фильмах и легендах. Быть молодым в 1968-м — кто бы не хотел?!

Но оказалось, что не все французы этого желали. Шестидесятые — трудные годы. Колонии ускользали из рук, Алжир ушел в 1962-м. Столкновения с теми, чьим благодетелем ты себя считал. Париж шестидесятых был хорош для кино, восторженной статьи в журнале и двухнедельных каникул. Но в конце концов люди, как правило, предпочитают жить в более безликие времена. Они самые удобные. Так что реального шанса у шестидесятых не было.

Мне думается,