СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Чудов монастырь столь сильно понравился Назарию, что колебание впервые посетило его: истинно – обитель, лишь благолепие и лепообразие обитают тут.

Благовест к вечере. Липовая аллея во дворе, белые стены в осеннем ярком солнце… А в самом монастыре, под древними каменными сводами тихо и тепло, пахнет ладаном, воском. Вот бы остаться здесь навсегда!… И новый брат из Тутанска, видно, в том же мечтании, сказал вдруг:

– Брат Назарий, а гоже иноку брать меч в руки? Не противно ли сердцу христианскому чувство мщения? Ведь не можно же жить по Ветхому Завету – око за око, кровь за кровь?…

– Нет, не прав ты,- возразил Назарий, который сам мучительно думал над тем, имел ли он право на то, чтобы пытаться отплатить злом за зло.- Даже в Ветхом Завете есть слова, отвергающие мщение. Мы же, православные, хотим подражать Тому, кто и на кресте думал о спасении распявших Его. Я еще на Обноре решил: как скажет брат Антоний, так и поступлю, без его слова не решусь.

– Тогда и я тоже. Пойдем вместе к нему.

Пример Пересвета, которого вместе с братом Ослябей [108] преподобный Сергий Радонежский послал к Дмитрию Донскому воевать против Мамая и который первым сразился пред началом битвы с татарским великаном Темир-мурзою, слишком памятен был для русских иноков, во многих сердцах зажигал стремление встать с оружием в руках за правую веру, задруги своя.

– Когда мы воинствуем против житейских грехов и страстей, вооружаемся на происки сатаны, не так же ли надобно подниматься против врага, который зорит и крушит святыни христианские? – Глаза Антония лихорадочно блестели на осунувшемся лице. Несколько ночей уже он не спал, молясь с братией об отведении опасности от Москвы.

– А заповедь – не убий? – доискивался Назарий.

– Да, не убий, а возлюби даже и врага своего, но – сокруши врагов Божиих и врагов Родины своей православной,- твердо возразил Антоний. Потом вдруг замолк надолго, спросил тихо: – А что, Назарий, неужели и келью преподобного Павла сожгли?

– Ее-то самую первую запалили.

«Не потому ли он мощи-то свои приказал диким камнем укрыть?» – больно толкнулась в сердце Антония догадка. Он вспомнил ночь, проведенную в тесной бревенчатой, почерневшей от времени и непогоды избушке. Дощатая лежанка, покрытая рядниной. На столике корчага и глиняная кружка. А еще-Святое Евангелие. И это все добро преподобного Павла Обнорского. Перед божницей теплилась негасимая лампада. Огонь ее, видно, так давно был зажжен, что от жара его закоптился и как бы даже слегка обуглился бревенчатый потолок. Могла бы лампада еще много лет освещать темные лики Святых… Благословен Бог, сподобивший нас приобщиться к такой жизни. Если же губят то, что по благодати ниспослано, какие тут сомнения и колебания!

– Идите, братья! – напутствовал Антоний.- Повторяйте про себя молитву митрополита Иллариона – помнишь, Назарий, я говорил тебе про его «Слово о Законе и Благодати»? Просите Бога, как он просил: «…нашим пригрози соседям, бояр умудри, города умножь, Церковь Твою укрепи, достояние Свое убереги, мужчин, женщин и младенцев спаси».

– А сам ты, Антоний, пойдешь на рать?

– Я должен быть неотлучно при великом князе. Он пойдет в бой – я с ним.

В Кремле было шумно и многолюдно. Кроме княжеских дружинников, готовились выступать в поход и ополченцы. Сапожники и оратаи, кузнецы и огородники, бондари, купцы, ремесленники – все, способные держать в руках копья и мечи. Они объединялись в сотни и тысячи, вооружались. В одном из полков приметил Назарий молодого чернеца, одевшего поверх черной рясы кожаную без рукавов рубаху с нашитыми на ней железными чешуйками – в таких куяках изображены на иконах святые воители Георгий Победоносец, Дмитрий Салунский. Чернец обрадовался новым братьям, помог им облачиться в такую же, как у него, броню и получить в кузнице еще горячие, прямо из горна, копья.

3

Великий князь находился в палате один и приказал никого не пускать, допрежь сам не покличет. Он чувствовал необходимость хорошо все обдумать и принять окончательное решение.

Такие складывались обстоятельства, что никто- ни мать, ни Юрий Патрикиевич, ни даже духовник Антоний, никто решительно не мог помочь ему советом, определиться он должен был сам, самодержавно. И он чувствовал в себе силы сделать это.

Когда он кинул клич, разослав гонцов по всем уделам и в соседние великие княжества, сразу же потянулись в Москву вооруженные воины и добровольные ополченцы. Василий Васильевич не мог не радоваться, наблюдая через окно за прибытием все новых и новых сотен и тысяч, которые разбивали на Великом лугу и на Кучковом поле временные становища и готовились к походу – точили мечи, оперяли стрелы, чистили щиты и подковывали коней в ожидании, когда великий князь выступит на неприятеля. Он в полной мере понимал и ценил, что такой отклик у ратных и мирных людей нашёл потому, что его признали как законного, наследного государя – такого государя, который не может желать зла своим подданным, не станет их притеснять, хотя бы потому, что ведь и у него самого растет наследник.

Утром Василию Васильевичу все как будто было ясно, оставалось только выбрать, кому возглавить поход на татар – самому или кому-то из ближних своих, Юрию Патрикиевичу ли, Шемяке ли с его братом.

Бдительная сторожа сообщила, что с ханом Улу-Махметом пришла рать из трех тысяч воинов. Вторая сторожа подтвердила это и привезла важный язык – татарского царевича.

При первом расспросе царевич гордо молчал. Василий Васильевич велел усилить пытание, и на дыбе царевич подтвердил: да, всего три тысячи конников. Великий князь решил: сам поведу войска. Подошел к иконе Спасителя византийского древнего письма, помолился:

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя и сохраняя Крестом Твое жительство.

Спас смотрел на Василия Васильевича своими огромными открытыми глазами, вопрошая и взыскуя.

К обеду примчался гонец с грамотой самого хана, который остановился перед русскими рубежами в верховьях Оки, где находились служилые княжества Литвы – Белевское, Воротынское, Мазецкое, Новосильское, Одоевское. Улу – Махмет прежде всего просил отпустить сына его, молодого царевича. Потом напомнил о своем оказанном некогда благодеянии, решив спор о великом княжении в пользу Василия Васильевича. Сообщал затем, что нынче он сам в беде – выгнал его из улуса брат Кичим, который и пограбил русские земли, а он, Улу-Махмет, пришел к русскому царю с надеждой на его дружбу и покровительство.

Все это великому князю было ведомо из донесений сторожи и доброхотов, а потому и раздумывать над грамотой хана он не стал, тут же велел призвать к нему татарского царевича, которому и объявил:

– Поезжай к отцу и скажи, что убежища он в

России не найдет, пусть немедленно убирается в свою

Степь.

Сказав это, Василий Васильевич невольно покосился на иконостас: синеокий Спас, казалось, уже не вопрошал и не взыскивал, взгляд его был как бы застывшим в задумчивости.

И великий князь, оставшись один, опять погрузился в раздумье.

Верно ли он решил? Не обманул ли свою душу, не произнес ли своими устами не то, что держал на сердце? Ведь не отмахнешься от того, что всегда был Улу-Махмет благосклонен к нему, не настаивал на дани, когда Москва задерживала ее, и земли русские не грабил, и пришел с покорностью… Не забыть вовек, как воспламенилось сердце благодарностью, когда велел Улу-Махмет князю Юрию подвести коня, о-о, сладостный то был миг, но и жутковатый вместе с тем, потому-то, наверное, смог тогда юный Василий не выдать своих чувств.

Терзаемый сомнениями, Василий Васильевич прошелся по палате. Солнце уже клонилось к закату, лучи его отразились от белой стены митрополичьего двора и, уже угасшие, косо падали на иконостас, так что темные лики стали еще темнее. Взгляд Спаса уже не синеокий, а глубоко утопленный в густой синеве, был столь властен, что рука Василия Васильевича невольно взнялась сотворить знамение:

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!

Подошел опять к окну. Шум внизу стихал, только переступали оседланные кони, привязанные к пряслам и жующие из торб овес. Войско наготове, войско ждет его, великого князя, слова. А нашел ли он это слово?

Конечно, верно, что Улу-Махмет отдал Василию Васильевичу ярлык, однако по доброте ли да расположению? Помнится, повел он себя потом странно и закончил встречу словами: «Ни сана, ни мана» – ни мне, ни тебе, после чего Василий Васильевич снова стал чувствовать себя неуверенно и незащищенно. Да и то – сразу началась страшная усобица. А могла бы и не быть, вырази Улу-Махмет свою волю более ясно… Да, да, лукавый он татарин, а дружба с лукавым это дружба с дьяволом. Можно было бы пощадить и пожалеть его сейчас, но пожалеет ли, пощадит ли он, когда снова в силу взойдет? Уместна ли доброта и доверие, если имеешь дело с лукавым завоевателем чужих земель? Чтобы оградить себя, надо не просто побить врага, но изничтожить!