СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Но что значит даже один-единственный переветник! Его предательство целого войска стоило. А всего-то и сотворил Протасьев в то мглистое утро, что завопил во всю глотку: «Бежи-им! Бежим!» – и сам первый побежал. А простофили русские за ним – поверили! По знаку Протасьева выскочили из засады незаметно от московской сторожи подошедшие конные ратники, выхватили кривые сабли и с устрашающим криком: «Ур-р! Ур-р!» – бросились на растерявшихся русских.

Смех и веселье татар при этом были неописуемы. Разгоряченные успехом и черным кумысом, они, срывая свои волчьи треухи и бараньи шапки, носились на конях туда-сюда, взбадривая их плетками, показывали пальцами на убегающих: «Рус – трус!» Брошенное оружие- мечи, сулицы, щиты и копья – темным следом тянулось за русскими по белизне заснеженной Оки. Упавших и раненых татары догоняли, но не убивали, волочили, пятная снег кровью, потехи ради по сузему приречья, не обращая внимания на стоны и мольбы о пощаде.

Только один Улу-Махмет сохранял бесстрастие. Должно быть, крепко помнил древнюю монгольскую пословицу: не суетись, задумав дело, не суетись, начав его делать, тем более не суетись, сделав его. Хан сидел в проеме шатра, не глядя в сторону возбужденных своих воинов, суженными глазами следил, как начинающийся ветер завивает буруны поземки вокруг кустарников, торчащих из сугробов. Раскрытая смуглая грудь победителя не чувствовала холода, дыхание было редким и медленным. Казалось, хан спит. Только щелки глаз горели мрачно на широком, маслянисто отливающем лице: хорошо отблагодарил щенок московский за ярлык, ему дарованный!… Законы кунацкие для русских не существуют. Подлый народ и трусливый. Да! Канязь Василий трус! Он боится принять хана и его войско в свое государство. Мокрая собака! Предал. Что ж, сильный всегда одинок, размышлял Улу-Махмет, гордясь и веря сейчас в свое величие. Он знает, что делать дальше. Спохватится канязь Василий, да поздно. В Орду возврата нет – и тем лучше. Там еще узнают, каков Улу-Махмет. Им, сварливым, как старые бабы, никогда не достичь высоты его ума хитрого, воинской славы. Его решения не проницаемы ни для кого.

Наконец богатыри уморились, бросив пленников коченеть, отправились к котлам, уже дымившимся в обозе. Запах замерзающих луж крови мешался с приторным духом сварившейся баранины. Мурзы, темники, сыновья Улу-Махмета собрались у шатра. Отпивая обжигающую язык шурпу, пересмеивались, переговаривались, вспоминая подробности русского позора. Один хан молчал. Никто бы не догадался, о чем он думает, что творится в его душе. Коротким мановением отстранил он чашу с похлебкой, покрытой поверху жиром, застывающим с краев. Шум среди приближенных стал стихать и прекратился совсем. Поняли, что спокойная важность сейчас более приличествует. Замолчали. Только громко прихлебывали остатки шурпы, пальцами добывая со дна мисок мясо. Только тоскливо посвистывал ветер в приокских ветлах. Только слышны были вдалеке, в обозе, озабоченные голоса женщин, кормивших мужей и сыновей.

Приковылял через суметы к отцу самый младший из царевичей, переваливаясь в теплых телячьих сапогах, в шубке до пят из пушистого корсака. Круглая разгоревшаяся мордочка его лоснилась. Он только что хорошо пообедал, даже еще что-то дожевывал и был очень доволен, что кончились визги и свист и колыханье бунчуков на древках, потому что все это, хотя и весело, но страшновато.

– А-а, батыр, батыр пришел! – заулыбались мурзы, расступаясь перед ним.

– Что ешь? – спросил отец, узко блеснув зубами в улыбке,- Что у тебя во рту?

– Мышша! – вдруг ответил ребенок по-русски.

Вокруг захохотали.

– Пишша? – решил показать отец знание языка своих врагов.

– Нет, мышша! – спокойно и с достоинством возразил царевич.

Улу-Махмет дернул с него шапку, обнял и, прижав к себе, понюхал круглую черную макушку. Мальчишка вырвался, поднял свой лисий малахай, натянул по самые глаза и оглядел всех в ожидании одобрения.

– Якши, малай, якши! Киль кунда! – раздались голоса.

Царевич, согнувшись и заведя руки за спину, наподобие крыльев, прошелся по кругу «беркутом» на нетвердых еще ногах, что вызвало новый приступ веселья. Коричневые губы хана опять шевельнулись в скупой усмешке.

– Вот как пойдем на Москву! Вот будет новый Батый! Смелый батыр!

– Но мудр и искушен был Улу-Махмет, знал, что безвозвратно канули Батыевы времена. Он не лукавил, когда предлагал мир Василию Васильевичу, затем Шёмяке- что в сердце держал, то и напоказ выставлял, говоря: «Сделаю все, что требуете». И сейчас, после шальной удачи, он не потерял рассудительности: отрезанный от улусов необозримыми степными пространствами, не имея постоянного прибежища, не мог он удержаться на Русской земле, не в силах был вести длительную войну. И в Орду возвращаться верная гибель.

– Завьючить верблюдов!- вдруг гортанно сказал хан, по-прежнему неподвижно глядя в играющую все резвее метель.

Наутро прибывшие тайно русские доведчики и разыскатели погибших не увидели даже единого следа, никакого признака того, что происходило здесь накануне. Все замело. И полки татарские с обозом будто в воздух поднялись. А торчавшие кое-где из сугробов скрюченные ноги и замерзшие пальцы мертвецов не заметили… Он провел свое воинство вдоль границ Руси, приказав строго-настрого не трогать не только русских крестьян, но и ни одной их курицы. Через мордовские земли вышел к Волге, переправился на левый берег и сделал остановку в древнем Саином Юрте, который позже стал называться Казанью.

А пока это были два десятка бедняцких лачуг среди развалин и канав. Великий князь Василий Дмитриевич сорок лет назад опустошил Казань, а по приказанию его сына Василия Васильевича совсем недавно князь Федор Стародубский Пестрый попленил всю эту Булгарскую землю. И теперь уж русские стали посматривать на неё почти как на свою собственную.

Улу-Махмет не стал расчищать руины, выбрал место получше и построил новую деревянную крепость. Рассеянные остатки булгар, татаро-монголов, черемисов, обитавших здесь между двух огней – между Золотой Ордой и Залесской Русью – в постоянной опасности, теперь нашли убежище и защиту хана. Потянулись в новую Казань люди из Золотой Орды, из Таврии, из Астрахани. Все вместе стали они называться казанскими татарами.

По вечерам возле домов зажигались костры, где в казанах готовили ужин. Появились огородники с

топорами-теслами за поясом, стали делать огороду, и стал уже город. Пришли из Орды каменных дел здатели строить каменные дома и мечети. Запели по пять раз на дню муэдзины. Жен степняки таскали с собой в обозах, потому детишки не переводились, а множились. Верблюды, ослы, жеребята вольготно паслись на берегах озера Кабан и вдоль речки Булак. Отары баранов были бесчисленны. Вонь скотская перебивала крепкий дух лесов, окружавших Казань. Дома ставили на расстоянии окрика, чтоб стража по ночам слышала друг друга. Расцвели на новом месте, отдохнув от походов, молодые луноликие красавицы в широких шароварах, завязанных под коленками, в безрукавках-камузках и щегольских сафьяновых сапогах. Ногти они красили в желтый цвет гвоздикой, или в красный – листьями бальзамина, а зубы чернили…

Из смеси племен, вер, обычаев, знаний и навыков лепился облик нового народа, деятельного, воинственного, быстро богатеющего и решительного. Новая жизнь под рукой умного и спокойного Улу-Махмета нравилась всем, раздоры еще не созрели, да к тому же хан умело устранял и причины к ним, памятуя печальные уроки Орды. Так что казанцы в малые сроки утвердили себя на новых землях столь уверенно, будто от века их осваивали.

Пришла пора бывшему кипчакскому изгнаннику напомнить о себе неблагодарному московскому князю, отказавшему ему в приюте. Собрав большую рать, Улу-Махмет подошел к стенам Кремля. Он не пытался овладеть Москвой, простоял грозной силой десять дней, а затем неторопливо, пустоша и грабя все на своем пути, возвратился в новую столицу.

Стало Василию Васильевичу ясно, что появился у Руси новый опасный враг – царство Казанское.

Глава девятая 1440 (6948) г. СОБЛАЗН

1

Много забот, гребты, беспокойства у великого князя – у всех до него есть дело, и у него до всех и до всего, что происходит не только в собственном княжестве, но и за его пределами. Все чаще вспоминал Василий Васильевич о тайных своих доведчиках, посланных вслед Исидору, все тревожнее становилось от неизвестности, особенно когда тверской купец рассказал, что в Юрьеве встречали русского митрополита не только православные люди, но и немецкие да польские латиняне, поднесшие ему крыж – крест католический, который будто бы Исидор любезно целовал и знаменовался в него, и только потом будто бы пошел к святым крестам православным, причем пошел небрежаще. А владыка суздальский Авраамий от того ужасом одержим был, что, еще не дошедши до Рима, уже таковые богоотступные и странные веяния митрополит православный совершает. Словам приезжего купца можно верить, но можно и погодить – до более точных сведений. И они вскоре стаяли поступать.