Листок на воде - Анатолий Дроздов

А на небе жены не найдешь…

Из-за кулис появляется Ольга. На ней синее платье, в руках -кружевной зонтик. Кузина привезла его из Москвы – на фронте без зонтика просто никак. Пригодились кружавчики. Ольга гуляет, изображая недоумение. Зачем искать жену на небе, когда она на земле! Ходит без призора, в то время пока поручик поет. На лицах зрителей улыбки – у Ольги получается.

Потому как мы воздушные солдаты!

Небо наш, небо наш родимый дом.

Первым делом, первым делом аппараты.

– Ну, а барышни? – капризный вопрос.

– А барышни – потом!

В зале смеются и хлопают. Смотрю в ложу: командующий фронтом улыбается. Генерал запретил офицерам увлекаться женщинами. Злые языки утверждают: сам Эверт это правило нарушает. Это как всегда…

Чтоб с тоскою в пути не встречаться,

Вспоминая про ласковый взгляд…

Финальный аккорд, Ольга кланяется и бежит за кулисы. Зал аплодирует, штабс-капитан с костылем – нет. Остаюсь один; Ольга выйдет к последнему номеру. У нас четыре песни, ей еще переодеться.

"Дождливым вечером" и песню английских летчиков встречают тепло. Штабс-капитан не аплодирует. Кланяюсь, смотрю за кулисы – Ольга успела.

– Господа, мою партнершу неправильно объявили. Позволю себе исправить ошибку. Военный фельдшер, зауряд-прапорщик, Георгиевский кавалер Ольга Матвеевна Розенфельд! Прошу!

На Ольге новенький, построенный к смотру, мундир и летная пилотка. На груди – Георгиевская медаль. Ее встречают аплодисментами, офицеры вытягивают головы, чтоб лучше рассмотреть. Диковина! Штабс-капитан в третьем ряду кривит губы. Ах, ты!..

– Зауряд-прапорщик получила награду из рук государя-императора за храбрость, проявленную при спасении офицера.

Уточнение лишнее: Георгия вручают только за храбрость. Но мне не нравится штабс-капитан. Ага, перестал ухмыляться! Тебя, наверное, тоже спасали: останавливали кровь, накладывали повязку. Смотрю на Ольгу. Кузина раскраснелась, улыбается. То, что нужно.

– Песня посвящается офицерам-фронтовикам!

Ну, с Богом!..

Господа офицеры, по натянутым нервам

Я аккордами веры эту песню пою

Тем, кто дом свой оставил, живота не жалея.

Свою грудь подставляет за Россию свою.

Тем, кто выжил в окопах, в атакующих ротах,

Кто карьеры не делал на паркетах дворцов.

Я пою офицерам, живота не жалевшим,

Щедро кровь проливавшим по заветам отцов.

Ольга стоит рядом, ей рано вступать. Сможет? Припев пою один, она молчит. Дальше…

Господа офицеры, как сберечь вашу веру?

На разрытых могилах ваши души хрипят.

Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их.

И теперь они вечно в глаза нам глядят

Слушайте, генерал от инфантерии, слушайте! Вы бросили полки в самоубийственные атаки. Вам они будут смотреть в глаза, вам будут сниться розовощекие мальчики, бежавшие на немецкие заграждения. Пробитые пулями, разорванные снарядами, исколотые штыками…

Вновь уходят солдаты, растворяясь в закатах,

Позвала их Россия, как бывало не раз.

И опять вы уходите, может, прямо на небо?

И откуда-то сверху прощаете нас…

Ольга вступает неожиданно:

Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо?

И откуда-то сверху прощаете нас…

Голос ее, высокий, чистый и необыкновенно сильный заполняет пространство театра. У меня перехватывает горло: вдруг сорвется, не вытянет? Нельзя, сейчас нельзя, этого не простят! Это не ария, это молитва. Держи, Оленька, держи! Я тебя расцелую, я для тебя что хочешь сделаю, только держи! Пожалуйста! Держит… Голос звучит. Он пронзает мундиры, проникает в тела, заполняет каждую клеточку сердца. В нем скорбь и горечь, в нем плач по утратам. Застывшее лицо штабс-капитана Зенько, закрытые гробы с обезображенными телами Иванова и Васечкина… Это они сейчас смотрят на нас, и я уверен, что прощают…

Глаза у штабс-капитана в зале влажные. Он елозит костылем по проходу, что-то собираясь сделать. Что? Штабс-капитан опирается на костыль и тяжело встает. Чуть помедлив, встает его сосед, затем офицер за спиной. Словно волна бежит по залу: один за другим офицеры встают, скоро стоит весь зал. Спазм перехватывает мне горло, но я беру себя в руки: мне надо петь. Завершаем дуэтом:

Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом.

За Россию, за Отчизну до конца.

Офицеры, россияне, пусть Победа воссияет,

Заставляя в унисон звучать сердца.

Последний аккорд. В зале мертвая тишина. Кланяюсь. Вам, фронтовикам, кланяюсь. Я не артист, выпрашивающий аплодисменты, я один из вас. Я знаю, откуда вы пришли, и что там видели… Рядом кланяется Ольга. Выпрямляемся, стоим. Что дальше? Тихо…

Театр взрывается. Это не аплодисменты и не овации, это какой-то водопад. Зрители хлопают, кричат, штабс-капитан бьет костылем о пол. Многие бегут к сцене, протягивают руки, что-то пытаются сказать; только ничего не слышно – шум стоит невообразимый. Растерянно смотрим. Зал не унимается. Никто не кричит "бис!" – молитвы на "бис" не поют, однако прочих возгласов хватает. Смотрю в ложу: Эверта нет. Обиделся? Ну, и пусть!

Шум в зале внезапно стихает. Все смотрят нам за спину. Оборачиваюсь. Генерал Эверт появился из-за кулис, идет к нам. Следом поспешает свита. Замечаю полковника-летчика.

– Позвольте, господа, от вашего имени поблагодарить поручика и зауряд-прапорщика! – говорит генерал залу. – Нам известны подвиги поручика, это он повредил германский дирижабль над Минском, заставив супостата с позором удалиться. (Полковник-инспектор доложил, это к гадалке не ходи). Я не предполагал, однако, что поручик славно поет. Спасибо! – генерал жмет мне руку. – О таланте зауряд-прапорщика у меня вообще не слов! – Эверт смотрит на Ольгу, затем в зал: – Хороша, господа, правда? Чертовски хороша! А как поет! Я нарушу субординацию, но мне, старику, можно, – он обнимает Ольгу и троекратно целует. Старый сатир! – Вот, что я скажу, господа офицеры! Если женщины у нас такие храбрые, то мужчинам грех быть хуже. Одолеем супостата! Я прав?

Слова правильные, идеологически выдержанные. Я думал, что укорю генерала, а сыграл ему на руку. Не мне спорить с монстрами.

Зал аплодирует. Свита генерала спешит засвидетельствовать почтение. Мне жмут руку, к ручке кузины прикладываются. Полковник-инспектор прямо лучится: его подчиненные уели всех. Ярмарка тщеславия.

Из театра выходим сквозь строй. У служебного хода толпа офицеров, они аплодируют. Ольге вручают букет – кто-то расстарался. Счастливчик допущен к ручке, остальные завидуют. Вот и наш грузовик. Нас приглашали остаться на ужин, настойчиво приглашали (Ольгу, конечно, я – как приложение), но мы отказались – завтра полеты. Шофер бросает баул в кузов.

– Ольга Матвеевна! – Егоров открывает дверцу кабины. Штабс-капитан сидел в зале, все видел и слышал. Ему, как и другим, хочется сделать Ольге приятное.

– Я с Павликом! – возражает Ольга и лезет в кузов.

В глазах провожающих – острая зависть. Именно так, господа, Павлик! Заслужили! Можно сказать, непосильным трудом…

Садимся, грузовик трогается. Нам машут руками. На повороте Ольгу бросает ко мне. Обнимаю ее за плечи – шофер ведет грузовик чересчур лихо, на деревянной лавке усидеть трудно.

– Тебе тоже понравилось? – спрашивает Ольга. Голос у нее какой-то задавленный.

– Ты просто чудо, солнышко!

Чмокаю ее в висок.

– Сама не знаю, как получилось! – говорит она. – Смотрела на раненых офицеров и вдруг вспомнила. Николая Александровича, мальчиков…

Глажу ее по плечу. Она прижимается ко мне, затем находит мою руку. Едем, обнявшись, так теплее. Вечер прохладный, под брезент поддувает, а кожаные куртки мы не захватили. В местечко прибываем за полночь. Шофер тащит баул в дом, прощаемся с Егоровым. В доме тепло, Мария протопила. Достаю из печи пирожки, из сеней приношу горлач с молоком. Мы жутко проголодались. Ужин закончен, Ольга идет в спальню. Набрасываю халат, тащу из сеней деревянную бадью. Вода в чугунке теплая – в самый раз. Опорожняю его в бадью. Ольга в халатике и наблюдает за мной. Сидит на стуле и странно смотрит.

– Мойся! – говорю ласково. – Я воздухом подышу.

– Сил нет! – вздыхает она. – Кто б меня помыл?

Это не вопрос, это предложение. Что теперь? Я не хочу ее обижать, она не заслужила. Почему б не помочь кузине? Сама говорила, что не стесняется…

Беру ковшик. Ольга сбрасывает халат и забирается в бадью. Поливаю из ковша узкие плечи, спинку, грудь… С той поры, как видел ее обнаженной, тело Ольги округлилось. Это больше не галчонок, это взрослая женщина с заметными формами… Беру мыло. Я сделаю ей "тропический ливень", он восстанавливает силы. Всего лишь пальцами и всего лишь вдоль спины. Не сильно, но быстро. Это как душ, только струи у него толстые – как у тропического дождя…

Ольга тихо стонет, кажется, я перестарался. Надо "ливень", а не "язык"! Торопливо мылю ее, поливаю из ковшика. Все!

– Одевайся и в постель! – говорю строго. – Живо, не то простудишься!