Листок на воде - Анатолий Дроздов

Утром я отыскал смышленого извозчика. Мы с вернулись, груженные мешками и пакетами. Следом ехали сани с дровами. Мешки перетаскали в квартиру, дрова сбросили во дворе. Мальчики пилили замершие стволы, я колол, Ольга носила поленья в сарай. С дровами стоило спешить – в холодной Москве их воровали. Настасья Филипповна начинила гуся яблоками (мне удалось их купить), к ужину жаркое поспело. Устал я неимоверно, и, пожевав мясца, отправился спать. Ольга осталась с родней.

Она разбудила меня за полночь. Я спал, обняв подушку, что при наличии жены, смотрелось вызывающе. Ольга восстановила статус-кво и завозилась, устраиваясь удобнее. От нее вкусно пахло яблоками. Спать супруга не собиралась.

– Тетка считает: мне повезло с тобой, – сказала она, запуская руки мне под рубаху.

– Щекотно! – пожаловался я. Ольга не обратила внимания.

– Еще сказала: будь она помоложе, непременно тебя бы отбила!

– Она и сейчас хоть куда! – заметил я, недовольный происходящим.

В следующий миг я охнул: Ольга щипалась не хуже гуся.

– Больно? – спросила она заботливо.

Я подтвердил.

– А не болтай глупостей! Ты тетки моей не знаешь! Покойный дядя ей перечить боялся!

В тот миг я был не лучше покойного: Ольга распоряжалась моим телом, как хотела.

– Может, поспим? – предложил я робко.

– Вчера спали! – отрезала она. – Я законная супруга, у меня есть права!

– А у меня? – спросил я.

– У тебя – обязанности! Будь добр исполнять!

Я вздохнул и послушался.

* * *

Ольга лечит детей.

Это вышло случайно. В отряде я показал Ольге "тростник", она освоила. "Тростник" на фронте применять не пришлось – нужды не было. В Москве нужда возникла. Заболел Костя – младший сын Настасьи Филипповны. Он вспотел, пиля дрова, и скинул пальто. В тот день было морозно…

Настасья Филипповна, измерив температуру, заволновалась. Костя был совсем плох, требовался врач. Мне продиктовали адрес. Я собрался, но Ольга остановила.

– Неси воду! – сказала твердо.

Я послушался – попробовать стоило. Врача бы я нашел, а вот лекарства… Тетку и старшего брата попросили выйти. Настасья Филипповна не возражала. С нашим появлением жизнь ее изменилась в лучшую сторону, тетка считала, что нам все по силам.

– Поможешь мне! – попросила Ольга.

Помогать не пришлось – у нее получилось. Скоро Костя спал, а назавтра попросился гулять. Тетка рассказала об этом подругам, те – своим. Сарафанное радио сработало быстро: через неделю в прихожей толпился люд. Орущие младенцы в одеялах, вялые от жара подростки, встревоженные мамы, хмурые отцы. В Москве в ту зиму болели часто – скудное питание, холод в домах…

Одну из комнат отвели под кабинет, организацией приема занялась тетка. Она же установила таксу: высокую, но справедливую. Мы попросили не брать плату с бедных, тетка заверила, что не посмеет. У меня на этот счет были сомнения, однако возражать я не стал. Люди в прихожей были неплохо одеты: Москва еще не растратила богатств. Мне поручили следить за порядком и сопровождать Ольгу на визиты.

Весна, больные растаяли, мы с Ольгой бездельничаем. Времени много, убиваем его вместе. Я исполняю прихоти жены – все, что ей взбредет в голову. Добываю сладости, купаю ее, делаю "язык" и укладываю спать, разве что колыбельных не пою. Ольга счастлива. Она так счастлива, что мне стыдно. Ибо причина счастья – во мне. Ольга уверена: я полюбил ее с первого взгляда. Герои часто робки с женщинами, поэтому я долго молчал. У меня доброе сердце, я принял ее горе, как свое, и не смел тревожить ее признанием. Ей пришлось меня поощрять, но я не верил своему счастью. Оставалось прибегнуть к последнему средству…

Ольга развивает эту тему: ей она нравится. Она вспоминает новые подробности. В зачет идет все: спасение чести и жизни любимой, трогательная забота о ней же, исполнение мною любовных песен и моя ревность к Фархаду. В любой теории есть изъян, Ольгина не исключение. История с Липой в нее не вписывается. Ольга о Липе знает. Не понятно от кого, но знает. Ольга поступает как современный историк: если факт противоречит концепции, то неправилен факт, а не концепция.

Я не спорю, я не хочу ее огорчать. Мне хорошо с Ольгой. Настолько хорошо, что хочется верить: одиссея солдатика кончилась. Я здесь более трех лет, это непривычно много. Я гоню от себя эти мысли. Как только поддамся, меня убьют. Причем, подгадают момент, чтоб побольнее. Так случилось с Айей. Я зверь стреляный, меня не проведешь. Пусть Ольга мечтает: ей останутся воспоминания. Я… Приговоренные к смерти не бывают счастливы. Отсрочка затянулась, но приговор исполнят.

Мне нравится мирная жизнь, второй раз за мои странствия нравится. Никого не надо убивать, никто не стремится убить меня. Это продлится недолго. Москвичи ворчат и бегут из столицы: им скучно и голодно. Жизнь при царе их избаловала. Москва 1918-го не хуже России начала 90-х. Продуктов мало из-за плохого подвоза, но можно съездить в деревню и купить самому. Можно уехать насовсем, никто не мешает. Москвичи уезжают. В Москве много офицеров – армию распустили. Офицеры сидят без работы и денег. Прежней армии нет, новая под вопросом, спрос на военных – на юге у Деникина. Офицеры линяют к нему. Поезда хоть и плохо, но ходят, кордоны отсутствуют, птички долетают. Диктатуры не ощущается. Большевики делят власть, им нет дела до буржуев. Белогвардейцы на юге шебуршат, но получается плохо: их горстка против красных армий. Чехословацкий корпус пока в пути… В Москве спокойно, а при наличии денег – и сытно.

От безделья болтаюсь по рынку. К Ольге пришла белошвейка, это надолго. Меня, чтоб не мешал, отправили гулять. На рынке меня знают. Зимой нам платили не только деньгами (не у всех они были), приносили одежду и ценности, даже картины. Я переправлял это на рынок. Я знаю, кому и что можно сбыть. Вот у столика Хасана торгуется женщина, она стоит спиной ко мне. Принесла колечко, брошь или серьги – Хасан скупает золото. Торгуется зря: Хасан в этом деле волк. Ей бы к Ахмеду… Поздно: Хасан довольно улыбается. Женщина прячет деньги в сумочку. Так, а это кто?

Юркий пацан подскакивает, рвет сумочку из рук женщины. Везет мне на гопоту! Воришка с добычей устремляется в подворотню. Ну да, а мы здесь зрители! Подножка, пацан бороздит носом пыль. Сумочку он роняет. Беру паршивца за воротник, вздергиваю на ноги. На грязном лице испуг.

– Дяденька, я больше не буду!

Так мы и поверили! Отвести сучонка в милицию? Кто их знает, пролетариев? Еще шлепнут сгоряча.

– Еще раз поймаю, пристрелю! Понял?!

Он усиленно кивает, похоже, проняло. Разворачиваю, пинок под зад… Воришка улетает. Поднимаю сумочку, надо вернуть хозяйке. Вот и она – бежала следом. Ты бы, конечно, догнала…

Этого не может быть! Я думал: ее нет в Москве! Ей незачем здесь оставаться!..

– Павел?

Машинально протягиваю сумочку. Она словно не видит, она идет ко мне валкой походкой. Лицо худое, бледное, наверняка голодает. Сейчас упадет…

– Павел!

Подхватываю.

– Господи, это ты!

Щека моя влажная от ее слез. Первым делом, конечно, накормить…

Липа ест. Она голодна и ест жадно. Половой унес миску из-под щей и подал вторую – с кашей. Липа берет ложку. Первый голод утолен, теперь она не спешит.

– Ты опять только смотришь?

– Я завтракал.

– Здесь, наверное, дорого?

– У меня есть деньги. Выпить хочешь?

Она кивает. Половой приносит две чарки – ей мне. Вина в трактире не держат, не та публика. В чарках – водка. Большевики продлили сухой закон, но его не соблюдают. Чокаемся, пьем, Липа снова ест. Она сильно изменилась. Исхудала, в уголках глаз – морщинки, а ведь ей всего двадцать семь. Горе старит. Половой несет чайник и стаканы. Разливаю, пьем. Липа раскраснелась. Она сыта и хочет говорить.

– Ты давно в Москве?

– С декабря.

– Где живешь?

– У родных жены.

Она смотрит на мою руку. Обручальное кольцо на безымянном пальце, я его не прятал. Только разглядела?

– Давно женат?

– Больше года.

– Кто она?

– Дочь покойного Розенфельда.

Липа кивает, как будто ждала этого.

– А твой муж?

– Умер в ноябре. Сердечный приступ…

Теперь все ясно. Старый муж не жалел денег для юной жены. По смерти выяснилось: наследства нет. Это в лучшем случае, могли остаться долги. Липа растерялась, она привыкла, что ее опекают. Как жить дальше непонятно, что делать – неизвестно. Будь у нее деньги, сообразила, но денег не оказалось. С квартиры пришлось съехать, прислуга разбежалась, друзья исчезли. Вчера целовали ручку, сегодня не узнают. Руки, кстати, у нее красные – стирает сама. Платье простое, лучшие, наверняка, продала. Пришел черед золотых украшений. Когда они кончатся, наступит голод.

– Ты не работаешь?

Она качает головой.

– Пробовала искать?

– Мест нет. В больницу сиделкой и то не взяли.

Сиделкой надо уметь. Прав был Розенфельд: одинокой женщине без ремесла не выжить. При царе девиц готовили в жены. Но жена – это не профессия, по крайней мере, в трудные времена. Через год-два они выйдут на панель: в России и за границей. Вчерашние гимназистки, дворянки, даже княжны…