Поп Чира и поп Спира - Стеван Сремац

— Да погоди ты, господи… дай отдышаться! — просит отец Чира. — Свалится человек, как говорится, с груши, и то отдувается, а каково же мне после такой дороги? Погоди…

— Ах, папа, ум готес вилен[100], — возглашает Меланья, рассматривая рисовую пудру, — что вы наделали! Такая грубая пудра!

— Ну, что есть, то есть, не я её молол! Какую заказала, такую и купил.

— Нет, душенька, — говорит матушка Перса, пробуя пудру на ощупь, — не грубая, это лицо у тебя очень нежное, потому так и кажется.

— А зачем тебе это? — спрашивает её Пера.

— Ах, не мешайся в наши дела! — говорит Меланья, легонько и нежно ударяя его по руке.

— А разве не лучше, чтоб лицо было натуральным, каким сотворил его господь бог? — спрашивает Пера.

— Ах, я хочу быть для тебя и белее и красивее всех, всех женщин! — говорит Меланья и украдкой гладит его по щеке. — Все вы, мужчины, нас порицаете, делая вид, что это вам не по душе, однако все с удовольствием оглядываетесь, как только заметите что-нибудь этакое…

— Ну вот… — говорит поп Чира, доставая из ящика покупки, — вот и тебе, мать: как видишь, и тебя не забыл… Впрочем, сама угадан, что я тебе привёз! — требует он и прячет покупку.

— Ах, мама, сюрприз! А-а-а!

— Уж не очки ли купил?.. То ли зима и рано смеркается, то ли ещё что, только стала я рано откладывать вязанье, — пригодились бы, пожалуй…

— Ах нет, мама! Зачем тебе очки? Кого тебе суждено было увидеть, ты увидела много лет назад. Ха-ха-ха!

— Уж не молитвенник ли?

— Нет, не это… Ну, не стану тебя мучить… — говорит отец Чира и протягивает ей ботуши.

— О, ботуши! Как приятно будет зимой! А сколько ты заплатил? — спросила она, измеряя их. — Пядь и три пальца в длину, пять в ширину. Как раз. Сколько стоят?

— Три с половиной.

— Ассигнациями?

— Какими ассигнациями?

— Сребра! Ах, какая досада! Обманули тебя, прохвосты! Я бы, конечно, дешевле купила… Не умеешь ты, Чира, торговаться.

— Можно вернуть, торговец обещал принять…

— Ну, пускай уж, что там! — говорит попадья и с удовольствием поглядывает на новые ботуши, сравнивая их со старыми на ногах. — А у кого ты фланель покупал?

— Э, почём я знаю! Не посмотрел на фирму.

— Поглядим, не обманули они тебя? Сколько локтей взял?

— Двадцать семь.

— И сам держал локоть?

— Ещё чего, локоть держать. Довольно и того, что глядел в четыре глаза, а мерил один еврейчик. Двадцать семь с походом…

— Ну-ка, проверим! — говорит матушка Перса, берёт локоть и мерит. — Что я сказала?.. Двадцать шесть с третью! Ну, что я сказала?.. Обмерил, прохвост!..

— А ведь как следил!

— Нужно было самому держать локоть. Воры они все; вор на воре сидит, на глазах украдут. Вот со мной такого не бывает.

— Э, не бывает! Задумают украсть, так хоть в сотню глаз гляди, не поможет! Лучше распорядись, чтобы сделали мне айнпренсуп, знобит меня что-то.

— Ворюга проклятый, на глазах у живой души украсть две трети локтя!! Всегда так бывает, когда мужчины берутся не за своё дело! Ни торговаться не умеют, ни обратиться куда следует, ни проследить, чтоб не украли! Прохвост этакий! — негодует матушка Перса. — Не терпится ему из поповой фланели справить своим жиденятам эти ихние «отченаши»!

— Сходи на кухню, Меланья, и скажи, чтоб сготовили айнпренсуп для отца, — просит Чира, — прозяб я в дороге.

— А вы куда собрались? Оставайтесь ужинать, — уговаривает Перу матушка Перса.

— Простите, я вернусь сразу после ужина, — говорит Пера.

— Ну, ладно, только обязательно.

Меланья и Пера выходят, а из кухни вскоре доносится: «Ах!»

— Итак? — поднимаясь, спрашивает матушка Перса, сидевшая как на раскалённых углях. — Итак, чем кончилось? Приехал тот?

— Приехал, — тянет отец Чира и проводит ладонью по лбу. — Вон у себя дома.

— Приехал? — переспрашивает удивлённая попадья и садится.

— С чем уехал, с тем и приехал!

— Ну, дальше…

— Ну-у-у, а дальше… ничего не было.

— Как это не было? Значит, будет? — допытывается попадья, встаёт, снова садится, начинает без всякой нужды нервно перекладывать покупки с одного места на другое.

— Что было, то было; кому полагалось, тому и всыпали.

— То есть ему всыпали?

— Да нет, как всегда, всыпали твоему велелепному супругу.

— Не понимаю… А он?

— Выкрутился. Мне всыпали, а он выкрутился, как всегда! Поняла хоть теперь? — сказал отец Чира и, встав, зашагал по комнате; попадья тоже поднялась и тоже заходила: он в одном направлении, она в обратном.

— Не понимаю я твоих ребусов. Ты мне без фокусов, начистоту расскажи, по порядку, что и как было.

— Так вот слушай! Едва мы уселись в повозку, я сделал так, как ты велела: нахлобучил шапку, погрузился с головой в шубу и молчал до самой корчмы. Когда он сошёл с повозки, я высунул голову на свежий воздух. Не шуточки почти три часа вытерпеть в такой парильне! А не успел он вернуться, я снова, точно черепаха, втянул голову в шубу — и так до самого Ченея. Ну, тут уж невозможно было оставаться на подводе, и, готов спорить, сам чёрт меня дернул зайти к ченейскому священнику, а не в корчму, как следовало бы и как я предполагал.

— Знаю, у него жена Тина, Тинин Акса. Как же не знать!

— Не Тинин, а Люциферов, подлец этакий! Погоди, сейчас узнаешь, какая там разыгралась комедия. У него мы поужинали и заночевали; и не кто другой, как он, украл у меня, пока я спал, этот мой корпус деликти — этот зуб…

— Украл зуб?! — возопила матушка Перса и, всплеснув руками, вскочила со стула. — Довольно с меня, довольно! Дальше можешь не рассказывать, не желаю и слушать! Лучше бы у тебя голову украли. Не хочу, не хочу ничего больше слышать.

— Ну и отлично; не хочешь, тем лучше.

— А ты не заметил? Ты хоть утром пощупал?

— Чёрта заметил! Пощупал, и мне показалось, что всё в порядке.

— Ух, ух, ух! — отдувается матушка Перса и хлопает себя по лбу. — Оставь меня… и больше не рассказывай! Пойду в кухню… за работой забудусь, хоть раздражаться не буду.

— Ну ступай! Ты ведь лучше сумеешь сготовить айнпренсуп.

— Боже, Чира! — восклицает матушка Перса, воздев руки к небу наподобие древних пророков, — и ты можешь ещё есть! У-у-у-ххх! Ухожу, ухожу! — говорит она и направляется к двери, но останавливается.

— Ну, что же всё-таки было дальше? Значит, ты отправился к владыке с пустыми руками?

— Кабы такое счастье! Но в том-то и беда, что нет. Приди я с пустыми руками, был бы только провал, а так был и провал и позор!.. Увидишь, чем они меня нагрузили!

— О, горе моё, может ли быть ещё хуже!

— Да ты слушай! Явились мы к его преосвященству, принял он нас по-хорошему. Стал советовать… и так далее, не буду растягивать — вижу, как ты вертишься, словно чёрт на колу. Владыка спросил меня, что произошло, и я рассказал, как мы поссорились, как Спира в ярости запустил в меня Пентикостарием[101] — тем самым, что в толстом переплёте, — и так неудачно, что выбил мне зуб. А в правильности изложенного, говорю, преосвященнейший может увериться из приложенного корпуса деликти. И тут же передал узелок с зубом.

— Ну видишь, значит был зуб!

— Да погоди, пожалуйста, что за торопыга!.. Зуб был, но ума у меня оказалось меньше, чем у его бывшего владельца. Вынул, значит, я узелок, пощупал — под пальцами твёрдо; отлично, думаю, значит зуб на месте. Так, не развязав, и передаю владыке. Берёт он узелок, разворачивает и смотрит. Мне не видать, что у него в руках, потому что мы со Спирой сидели на диване, как вот мы с тобой, а владыка за письменным столом, как вот, примерно, до шкафа. Смотрит… смотрит… вынимает очки, надевает на нос и всё улыбается, потом вдруг спрашивает, мой ли это зуб. «Мой, отвечаю, ваше преосвященство!» Сама можешь судить, как я себя чувствовал — то в жар, то в холод бросало. Не понимаю ещё в чём дело, но вижу, что всё это не в мою пользу. Зовет преосвященнейший своего секретаря, молодого красивого дьякона, и говорит: «Ну-ка, друг мой, вы помоложе, глаза у вас получше, взгляните, пожалуйста». Дьякон взял, посмотрел и прыснул со смеху! Смеётся он, смеется и владыка; заливаются оба, а его преосвященство просто трясётся от смеха, даже скуфейка слетела. Какого чёрта, думаю, они хохочут; а владыка меня спрашивает: «Это именно ваш зуб, отче Кирилл?» — «Да, ваше преосвященство, мой, — склонясь, отвечаю ему. — Мой собственный. Служил мне верой и правдой почти полстолетия. Мой собственный!..» Чёрт меня дернул ещё и повторить! Как только я вымолвил это, владыка просто повалился в кресло, схватился за живот, то есть за талию… и хохочет, хохочет… сотрясается всем телом. Все смеются, гогочут, и тот тоже смеётся, только потише.

— Ах ты господи! — подскочила матушка Перса. — Что же это было?

— «Да ведь это конский зуб, отче Кирилл, — говорит владыка. — Обратите внимание на его размеры: наверно, не меньше того самого, так называемого «зуба времени»!»