Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

— Благодарю вас, Молнар.

Они больше ни о чем не беседовали. Молнар чувствовал себя утомленным.

— Уже поздно, — вздохнул он. — Пора идти.

— Я дам вам машину, идет дождь.

— Спасибо.

Казалось, Молнар вот-вот уснет, глаза у него слипались. Вольман встал, чтобы помочь ему. Они простились. Оба чувствовали какую-то неловкость.

Вольман прислушался к глухому фырканью машины, потом подошел к столику в углу комнаты и снял телефонную трубку. Набрал номер.

— Это ты, Анна? Да, да… Ты растопила камин? Должно быть, красиво горит… Нет, не то. Я думал о тебе… Если ты хочешь… Все-таки я, пожалуй, не приду… Я очень устал, расстроен… Да, вероятно, старость.

5

Дома Молнар снял галоши и туфли и прошел на цыпочках, чтобы не разбудить Маргарету. Он хотел просмотреть раздел Португалии, чтобы найти подходящее место для серии Os Lusiadas. Ему не терпелось насладиться своим новым приобретением, и он не мог отложить это на завтра. А Маргарета не позволила бы ему портить глаза при слабом свете настольной лампы. Еще в машине он представлял себе, как склонится над одонтометром, проверит зубцы, потом сверит данные с указанием каталога Цумштейна. До сих пор он ни разу не видел эту знаменитую серию в оригинале, но он знал каждую входящую в нее марку по альбому Шаубека в издании Люкке. Поэтому он хотел сейчас же увидеть своими глазами первую марку из серии с гербом Камоэнса (морской конь), чтобы удостовериться, что она действительно отпечатана на ручном станке и что этот лазурный цвет, о котором он столько слышал, действительно так восхитителен, как его описывал Хантермюль.

Он присел к столу, не снимая пальто. Разложил марки, потом, чтобы продлить удовольствие, спрятал их под старую промокательную бумагу и стал вынимать по очереди. Глядя на первую марку, он вспомнил, как читал в специальной литературе о том, что цена марки напечатана в правам углу черной краской. Да, на первой марке цена была указана черными цифрами «2 centavos»[15], совсем рядом с надписью «Camões em Ceuta»[16].

Когда Молнар проверил последнюю марку и положил ее на отведенное ей место, был пятый час. Он устал, но не жалел об этом: он знал, что все равно не уснет, что в полудремоте он будет видеть себя рядом с Камоэнсом, преодолевающим опасности ради спасения «Лузиад».

Ему страшно нравились эти прогулки сквозь историю и века. Вероятно, он потому и ненавидел кашель Маргареты, доносившийся из соседней комнаты, что это возвращало его к действительности. Молнар не мог себе простить, что родился в XX веке, да еще здесь, в глуши. Иногда уличный шум или голос мусорщика настолько раздражали его, что он запирался в своем кабинете и целыми часами просиживал там, прислушиваясь к таинственному молчанию комнаты. На собраниях, где ему приходилось председательствовать, он чувствовал себя посторонним, чуждым всему интеллигентом и со смехом спрашивал себя, что ему надо среди этих жалких людей, которые хотят уничтожить естественный порядок мира. А восхищенные взгляды сидящих в зале, тех, кто ожидал от него практических и конкретных решений, избавления от нищеты, забавляли его. Если бы у него хватило мужества, он встал бы и громко сказал им: «Эй, люди добрые… Зачем вы теряете время на эти собрания? Неужели вы не понимаете, что все это напрасно? Что ни я, ни вы, ни все мы вместе не можем ничего сделать». А в общем-то зачем что-то делать?

Все эти переживания вызывали у него почти физическую боль, но ему не с кем было поделиться своими сомнениями. Он сам не понимал, как ему удалось стать секретарем уездного комитета социал-демократической партии, а в этой должности он был обязан казаться революционером. Молнар хорошо знал, что он им никогда не был. Окружавшие его люди, его молодость толкнули его именно в этом направлении, но с таким же успехом могли бы толкнуть и в другом. Порой эти мысли одолевали его, душили. Страшило его и то, что он не мог противиться охватившему теперь всю социал-демократическую партию мощному движению влево, к идейному сближению с коммунистами. Раньше, когда претворять в жизнь лозунги было невозможно, это сближение не слишком пугало его. Теперь же каждодневный опыт экономической и политической борьбы, непосредственное участие и заинтересованность широких масс вселяли в него страх. Ему хотелось, чтобы в один прекрасный день оказалось бы, что это только сон, глупый сон, кошмар, а годы, которые состарили его, длились мгновение — просто он задремал в пивной Гейдельберга в разгар споров, и вся жизнь еще впереди, и все можно начать сначала. Он боялся старости, но не так, как человек боится конца пути, а каким-то животным страхом, словно испытывал физическую боль. Если бы он не стыдился людей, Маргареты, он крикнул бы, что не хочет стариться, не хочет умирать. Может быть, поэтому он завидовал верующим, которые по крайней мере находили утешение в бесконечных мечтах о вечной жизни.

Молнар разделся и лег в постель. К своему неудовольствию, во сне он увидел себя совсем не рядом с Камоэнсом, а на фабрике Вольмана, среди рабочих, требовавших установки станков по соображениям, понять которые он не мог. К чему все эти волнения? Возможно, — думал он, — десятки людей так же, как и я, мучаются, не спят и ждут сами не зная чего от установки этих машин. Вероятно, они уверены, что шум этих устаревших станков сможет вернуть минуты и дни, потерянные ради этой ерунды, или что с момента их установки они, эти люди, станут счастливее. Глупости! Разве не приятнее сидеть, склонившись над марками, классифицировать их, уходить в прошлое и мечтать?

Марки, марки… Какой странный мир, какой бесконечный мир скрывается за ними! Марки будут выходить и тогда, когда меня уже не станет. Может быть, гораздо более красивые серии, чем Os Lusiadas. Более красивые серии, а я уже никогда не смогу проверить их зубцы. Он растрогался, готов был расплакаться. Впервые за многие годы он перекрестился. К своему удивлению, ему не стало стыдно, наоборот. «Помню ли я еще „Отче наш“?»

Глава XI

1

Клара болтает в воде ногами. Ока сидит на краю плавучей пристани, рассеянно смотрит на лодки, скользящие по мутному зеркалу Муреша. Тусклое послеобеденное солнце подернулось дымкой. Вода течет спокойно, с обманчивой медлительностью. Круглые гребни волн накатываются тихо и тяжело, они словно из мазута. Если бы теплый ветерок, дующий со стороны крепости, не ласкал тело, сидеть здесь дольше было бы бессмысленно. Джиджи ушел полчаса назад, разозлившись, что ему не удался прыжок с большой вышки: он ударился животом о воду. Случайные зрители, какие-то ученики с вагоностроительного завода, проводили его смехом до самого выхода с пляжа.

Отсюда, с плавучей пристани, крепость с ее заржавевшей железной крышей кажется средневековым замком, поднимающимся, у подножия Альп. Клара так свыклась с мыслью об отъезде, что любой образ связан у нее. с Швейцарией.

Рассеянно глядя вдаль, она вдруг замечает, что шум за ее спиной внезапно стих. Она оборачивается и видит загорелую стройную фигуру поднимающегося по ступенькам вышки юноши. Она следит за его движениями. Вот прыгун, — ему лет двадцать пять, — подошел к краю доски. Вытянулся на носках, отвел руки в стороны. У него широкая грудь (шире, чем у Джиджи), и он весь коричневый, как мулат. Несколько раз юноша легко подпрыгивает для разминки. Доска дрожит. Присмотревшись к нему внимательнее, Клара вспоминает, что где-то уже видела его. Она не успевает припомнить где. Прыгун вытягивает руки вперед и упругий, как мяч, прыгает в пустоту. Мгновение кажется, будто он взмывает к небу, потом он грациозно меняет положение, переворачивается в воздухе, как планер, и плавно летит к воде.

Жаль, что ушел Джиджи: он позеленел бы от злости.

Молодой человек выходит из воды на плавучую пристань недалеко от Клары. Он встряхивает головой и вытирает лицо. В этот момент Клара узнает его. Это тот самый молодой человек, которого ей показал Эди во дворе фабрики, рядом с толстым коммунистом. Как же его зовут?

Боясь потерять юношу из виду, она встает и идет к нему по краю пристани, как будто хочет войти в воду.

— Вы очень красиво прыгнули.

— Да? — переспрашивает Герасим. И вдруг смущается: он никогда еще не видел такой девушки.

Он хочет сказать, что, если ей понравился его прыжок, он может прыгнуть еще раз, но Клара опережает его:

— Вы, конечно, очень хорошо плаваете.

Она понимает, что произнесла весьма банальную фразу, но уже поздно. Герасим отводит взгляд.

— Плаваю.

Теперь ничего не изменишь. Надо продолжать в том же духе:

— Как хорошо, когда умеешь плавать. — В ее голосе слышится какая-то смутная печаль. — Я никогда не переплывала Муреша. Одна боюсь. Но если бы вы поплыли со мной…

Клара не смотрит на него. Носком она чертит невидимые линии на досках.