Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Албу растерянно засмеялся:

— Ай-ай-ай, мадемуазель Клара, как ты можешь говорить такие вещи?

— Представь себе, он не пускает меня в Швейцарию. Он говорит, что не может оформить все это официально, — и она снова улыбнулась.

— Почему бы и нет, — самоуверенно сказал Албу. — Паспорт можно получить, но… — он нагнулся к Кларе, — ненадолго…

— Не понимаю?

— Обидно лишать страну такого сокровища. — Он засмеялся и поклонился.

— И что же?

— Клара! — вступился Вольман.

— Ты видишь? Такой уж он… — она обернулась к Вольману и сказала упавшим голосом. — Пришел Мол-нар… Он умирает со скуки.

Албу почувствовал себя лишним.

— Разрешите… Желаю вам приятно провести вечер. До свидания. Надеюсь, что…

— Милости просим в любое время, дорогой Якоб, — сказал Вольман.

Он проводил его до дверей и повернулся к Кларе:

— Что за поведение? Невероятно… Ты знаешь, с кем ты разговаривала? — сердито сказал Вольман, но, казалось, он не был очень недоволен. — А теперь иди.

— Оставляю тебя с этим очкастым верблюдом. Спокойной ночи.

3

— Не беспокойтесь. Я все слышал через дверь.

У доктора Тибериу Молнара, секретаря уездного комитета социал-демократической партии, была бурная молодость. Отец его был мельником в Печике, и дела шли очень хорошо, пока старик не пристрастился к картам. Случилось это неожиданно, и с тех пор он все ночи напролет проводил в Хучунге в заднем зале. Он мечтал только о червонных валетах и десятках треф. За два года спустил все накопленное: ему страшно не везло, и каждый вечер он надеялся отыграться. Но карта не шла. Разорившись, он запил и очень скоро сошел с ума. Дети разбрелись кто куда. Старший брат занялся коммерцией, благодаря ему Тибериу смог учиться в Дебрецене и в Мюнхене.

Жилось трудно, но Тибериу был молод и весел. Сейчас он с улыбкой вспоминал обо всем, что было связано с «mein alter Heidelberg»[11], как он его называл. До сих пор он хранил среди самых дорогих сердцу реликвий эмалированную кружку с бронзовой крышкой, на которой была выгравирована эмблема города Гейдельберга — медведь с бочонком пива в лапах. В те годы день его обычно заканчивался в каком-нибудь прохладном погребке, где стояли длинные дубовые столы, сновали худые кельнеры с прилизанными блестящими волосами и пробором посередине, как на рекламе знаменитой туалетной воды «Лизоформа». Выжженные на кружке четыре стихотворные строчки стали первыми немецкими стихами, выученными им наизусть. Порой, когда его одолевали воспоминания, он декламировал их сам себе:

Wer nie mit einer vollen MaßAuf einen Münchner Keller saß,Der weiß nicht waß vor ändern VölkernDer liebe Gott den Bayern gab…[12]

Его одолевала нищета, и он никак не мог завоевать себе место среди богатых и высокомерных студентов. Все это и толкнуло его к социал-демократам. Он написал несколько статей для «А мункас» и «Ди Фрейхейт», но вскоре началась война, и перед лицом опасности, угрожавшей священной Австро-Венгерской монархии, Молнар изменил своим принципам и ушел на фронт. Из Галиции он вернулся с негнущейся ногой.

Венгерская революция и диктатура пролетариата ужасно напугали его. Поэтому он решил посвятить жизнь борьбе за идеалы своей молодости. С возрастом он пришел к убеждению, что жизнь вообще-то течет спокойно и глупо пытаться во что бы то ни стало столкнуть с места колесницу революции. В конце концов сам он устроен неплохо, рабочим хватает на пропитание, а если то там, то тут вспыхивает забастовка, это еще ровно ничего не значит.

Все же после 23 августа он стал замечать внушающие беспокойство симптомы даже среди рабочих социал-демократов. Опасаясь, что Тодор лишит его руководящего положения в партии, он написал кучу статей в «Вочя попорулуй», в которых ожесточенно нападал на Маниу и Братиану. Таким образом его стали считать ярым врагом реакции. Никто не знал, что у него в альбоме с марками хранилась пачка писем от «дяди Дьюлы». Некоторые из них были посланы давным-давно, еще в девятнадцатом году, в первый приезд Манну в Арад, когда тот вел переговоры с правительством Кароли. Последнее письмо, в котором Мшшу давал Молнару разрешение ругать себя, если это понадобится для укрепления его, Молнара, престижа, он получил всего несколько месяцев назад.

4

Молнар торопливо вошел в кабинет. Вольман любезно пожал ему руку, помог раздеться и усадил в кресло. Молнар прислонил трость к креслу, чтобы она была под рукой, и признательно улыбнулся. Вольман смотрел на его усталое лицо, на седые мягкие волосы, вставную челюсть, прыгавшую, когда он говорил, и колючие усы, неумело подстриженные ножницами.

— Что нового, господин доктор?

— Боремся, боремся, — пошевелил Молнар белыми костлявыми пальцами.

Оба хорошо знали, что Молнар вряд ли может сообщить что-то новое. Он не раз уже рассказывал Вольману всю свою жизнь: как он учился, как жил, как женился. Впрочем, об этом последнем обстоятельстве он не очень любил распространяться, зато это было излюбленным предметом обсуждения и друзей его и врагов.

Маргарета, жена Молнара, десять лет жила у него в прислугах и вдруг неожиданно подала в отставку.

— Я хочу уйти от вас, господин доктор.

— Ты шутишь, Маргарета! Куда ты пойдешь? А что я буду без тебя делать?

И действительно, без нее он не мог разыскать даже свою трость, а тем более книгу или стакан. Зимними вечерами Маргарета помогала ему разбирать марки. Она понимала значение изображений, напечатанных на маленьких клейких кусочках бумаги, и ценность полных серий редкостных марок.

— Почему ты решила уйти от меня, Маргарета?

— Я собираюсь замуж, господин доктор. Господин Штроль просил моей руки.

— Парикмахер?

— Да, господин доктор.

— А если бы я попросил твоей руки?..

— Господин доктор?!

Так он и женился на Мартарете. Их отношения ни в чем не изменились. Она по-прежнему спала на кухне, где жила и предыдущие десять лет. Вначале Молнар не предавал гласности свое новое гражданское состояние. Потом, ¡когда о браке все же стало известно, он испугался, что сделал глупость. Но члены партии представили все это в таком свете, что Молнару не оставалось ничего другого, как самому поверить в свое великодушие. А Маргарета неустанно наводила в доме чистоту и порядок, даже и не подозревая о тех достоинствах, которыми благодаря ей наделяли ее мужа.

Вольман открыл ящик стола и вытащил оттуда пузатую бутылку и стаканы.

— A-а, бенедиктин, плод трудов старых монахов. Хорошо. — Молнар вытер губы носовым платком и повернулся к барону. — Какому событию я обязан удовольствием беседовать с вами?

— Разве для этого нам нужно какое-нибудь событие? Может быть, я просто хочу побеседовать с вами.

Так трудно встретить просвещенного человека, который умел бы не только заниматься подстрекательством в пользу тех или других. Хочу услышать новости, новости, господин доктор, но прошу вас быть объективным.

— Новости? Но ничего нового нет. Все та же песня: собрания, речи, аплодисменты, оптимизм и… голод. — Молнар рассмеялся. — Мистика. Люди голодают, ходят в рваной одежде, а думают о коммунистическом будущем. В самом деле, это ужасно.

— Ужасно, и все же это естественно. Пророки кишат повсюду, как крысы.

Молнар отпил из стакана.

— Помню, в ту пору я жил в Дебрецене… Я пропил пальто и ходил в коротком стареньком мамином кожушке…

— Знаю, — перебил его барон. — Вас вызвал к себе декан. Его старое пальто… Потом он узнал…

— Да. Он узнал, что я посещаю социалистический кружок и снова вызвал меня к себе. Сказал: «Молнар, мне знакомы безумства молодости. Я тоже читал Маркса. Послушай, что я тебе скажу: огонь красив, но играть с ним не стоит».

Чтобы избежать необходимости еще раз выслушивать рассказ о декане, Вольман подвинул Молнару портсигар:

— Простите, я совсем забыл. Вы курите?

— Да, спасибо. Хотя и редко. На фронте мне нравилась махорка. Газеты писали о родине, но закрутки из них выходили отличные.

— Да, не забыть бы, — встал Вольман. — У меня для вас кое-что есть. — Он вытащил из стола папку. — Это редкая серия, португальские.

От волнения у Молнара задрожали руки. Он вынул из кармана лупу и склонился над марками.

— Os Lusiadas[13]. О! Сколько раз я слышал об этой юбилейной серии! 1524–1924 годы. Четыреста лет, господин барон. И этот Луис де Камоэнс, принц, которого пираты лишили глаза, приняв за одного из каторжников, он все еще живет на кусочках зубчатой бумаги. Разве это не величественно, господин барон? — Он за-молчал, потом озабоченно спросил: — Хорошо, но серия, должно быть, стоила целое состояние.

— Не так уж много, — засмеялся Вольман.