Горняк. Венок Майклу Удомо - Питер Абрахамс

Он открыл дверь, прислушался: где-то в доме тикал будильник. Тик. Так. Тик. Так… Но никаких других звуков не было слышно.

— Доброе утро! — позвал он.

Никто не отозвался.

— Доброе утро, — повторил он погромче.

Никакого отклика.

— Эй! — закричал он.

В дверь влетела пчела, закружила над его головой. Он замахал руками, но пчела не отставала. Опускалась все ниже и ниже. Того и гляди ужалит, дуреха, подумал он и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Дом был пуст. Миновав кухню, он вышел во двор. И тут услышал голоса. Голоса доносились с улицы. Он подошел к калитке, выглянул.

На улице сгрудились кружком люди. В центре кружка дико скакал и что есть мочи орал Папаша. Размахивая руками, он прыгал то на одной ноге, то на другой — выкрикивал старинные боевые кличи, танцевал древний боевой танец. Кзума улыбнулся, протолкался сквозь толпу.

В центре кружка шла драка: две цветные женщины тузили друг друга. Толпа держала пари, кто из них одержит верх. Большинство ставило на ледащую женщину, потемнее кожей, похожую на индианку. Звали ее Линой. Толстуху посветлее называли Пьянчуга Лиз — ее, похоже, не любили.

Толстуха повалила ледащую на землю, уселась ей на грудь. Ледащая, вцепившись толстухе в волосы, пыталась опрокинуть ее. Из глаз толстухи градом лились слезы. Ухватив за длинные пряди темных волос, ледащая оттягивала ее голову назад.

— Так ее! Так ее, Лина! — подзадоривал Папаша, в возбуждении катаясь кубарем по земле.

Еще рывок — и толстуха, выпустив горло ледащей, упала навзничь. Платье ее задралось, обнажив светлокожее тело.

Кзума опустил глаза.

Толпа взревела. Папаша гоготал, болтал ногами в воздухе. Из глаз его лились слезы.

Когда Кзума поднял глаза, ледащая уже оседлала толстуху. Левой рукой она стискивала горло толстухи, правой нашаривала туфлю за спиной. А найдя, размахнулась и что было силы опустила туфлю на толстухину голову. Брызнула кровь. Кзума выругался себе под нос. Папаша в порыве восторга колотился головой о землю. Толпа вновь взревела. Кзума раздвинул толпу. Ему не терпелось уйти. У него было тяжело на сердце, но почему, он и сам не понимал.

— А ну кончайте! — перекрыл рев толпы чей-то голос.

Кзума обернулся и увидел Лию. Толпа расступилась перед ней. Не глядя по сторонам, она прошла прямо к драчуньям. Глаза ее полыхали. Нагнувшись, она подхватила ледащую и легко, словно ребенка, отшвырнула от толстухи. В толпе раздался ропот.

Лия откинула голову назад, криво улыбнулась. Обжигая презреньем, обвела толпу глазами.

— Тут кто-то высказывался, — проворковала она. — А ну, пусть выскажется еще. Хочу знать, кто это такой смелый.

Прошла минута-друга я. Толпа затихла.

— Молчите, значит. Вот и славно. Но если кому-то, хоть мужчине, хоть женщине, неймется подраться или поглазеть на драку — вот она я. — Она постучала по груди кулаком. — Будет драться со мной.

Толпа стала молча расходиться. Папаша поднялся, шатаясь, заковылял прочь. Толстуха сидела, обхватив голову, — из головы ее лилась кровь. Она на глазах трезвела. Чуть поодаль от нее привалилась к стене ледащая.

— Глянь-ка! Сейчас ее белая горячка начнет трясти! — радостно загоготал Папаша, показывая на ледащую. Рот ее открылся, струйка слюны полилась на платье, пальцы скрючились в кулаки, она соскользнула по стене на мостовую, глаза ее остекленели, и если б не дрожь, пробегавшая по телу, можно было бы подумать, что это труп.

Лия гадливо сплюнула, подхватила ледащую на руки и унесла во двор. Кзума и Папаша пошли следом за ней.

— Принеси-ка мешок, — велела Лия.

Папаша принес мешок и расстелил его в тени. Лия положила ледащую на мешок, пошла к воротам.

— А ты чего расселась? — грубовато спросила она толстуху. — А ну иди сюда, смой кровищу со своей глупой башки.

Толстуха прошла во двор, подставила голову под кран. Лия набрала в кружку холодной воды, плеснула в лицо ледащей. По телу бедняги пошли судороги, она закрыла рот, бившая ее дрожь постепенно унялась.

— Она что, совсем расхворалась? — спросил Кзума, разглядывая ледащую.

Лия покачала головой, рот ее скривился.

— Когда-нибудь ее вот так прихватит и она больше не встанет. Она славная, они с Папашей два сапога пара. Нагляделась на жизнь, вот ее и тянет забыться… Ну, а ты-то как? Поесть хоть поел?

— Я спал, а когда проснулся, увидел — в доме никого, вышел на улицу, а тут драка. Скажи, Папаша всегда такой? Драки он любит, а сам-то он дерется?

— Для начала мы поедим, потом потолкуем, а уж потом Джозеф поведет тебя показать город, ладно?

Кзума прошел за ней в дом, сел и стал смотреть, как она готовит. Для такой крупной женщины двигалась она на удивление легко и изящно. Рослая, сильная, с крепкими крутыми бедрами. Когда она, склонясь над очагом, следила, чтобы мясо не пригорело, Кзуме чудилось, что она вновь стала самой обычной женщиной. Такой же, как накануне вечером, когда рассказывала о своем муже, которого засадили в тюрьму за то, что он убил наглеца, осмелившегося пристать к его жене. Кто ее разберет, эту женщину. Он замотал головой.

Она подняла на него глаза.

— Что такое?

— Ничего.

— Чего ж ты тогда головой мотаешь? Поглядел на меня, потом замотал головой… Небось подумал, кто ее разберет, эту бабу. Нрав у нее крутой, все ее боятся, а вот поди ж ты — торопится меня накормить, верно я говорю?

— Верно.

Она рассмеялась, и смех у нее был добрый.

— Небось думаешь, а вдруг я ей полюбился, верно?

— Верно.

— Что ж, может, ты мне и полюбился, только тебе невдомек за что. Небось подумал, я с тобой переспать хочу, так?

Кзума улыбнулся, ничего не ответил.

— Так… Вижу, что так. Но ты, Кзума с Севера, ты еще дитя дитем, людей ты не понимаешь. Я тебе могу стать вместо матери. А теперь слушай меня, не знаю, поймешь ты меня не поймешь, а выслушать выслушай. Ты мне полюбился, потому что ты здесь, но ты не здешний… Да нет, тебе не понять… Я живу здесь, и понимаешь, хоть я и вышла из народа, но от народа я отошла. Вот что с нами город творит, а я в городе сколько лет прожила — не счесть. В городе отходишь от обычаев своего народа, понял?

— Да, да. Понял.

— Вот и хорошо… А теперь ешь.

Она подтолкнула ему тарелку, поставила тарелку себе. И села напротив.

— И ты вышел из моего народа…

— Ты же небось с Юга.

— Ты не понял. Послушай. Пусть ты с Севера, а я с Юга, но народ-то у нас один, верно?

Кзума неуверенно кивнул.

— Ты еще дитя дитем. Слушай. У твоего народа и у моего народа есть закон племени, обычаи, так или не так?

— Так.

— Ты из нашего народа вышел, ты по нашим законам живешь, вот почему ты мне полюбился, а не потому, что я хочу с тобой переспать, — чего нет, того нет! И заруби себе это на носу, не то быть беде! Да не тряси ты головой — я вижу, что толкуй, что не толкуй, тебе меня не понять. Знаю, что не понять. Но как знать, вдруг когда-нибудь и поймешь!

Они кончили есть, Лия собрала тарелки, перемыла и вытерла. Во дворе показался Папаша, она окликнула его:

— Папаша! Поди-ка сюда.

Папаша насупился, сплюнул.

— И чего тебе надо? Ни на минуту человека в покое не оставишь.

— А ну иди сюда.

Пьяной раскачкой Папаша подошел к ней.

— Расскажи Кзуме о городе и нашем обычае.

— Чего? — Папашу мотало из стороны в сторону.

— Расскажи Кзуме о нашем обычае и городе, — терпеливо повторила Лия, подводя Папашу к стулу.

— О нашем обычае и городе, — пробормотал Папаша, и тут глаза его просияли, а губы распустились в улыбке. — Как же, как же, о нашем обычае и городе. Да, история смешная, смешнее не бывает. Ты только послушай…

Он встал и зашагал по комнате взад-вперед. Потирал руки, хитро улыбался, причмокивал. Вздергивал то одно плечо, то другое.

— Смешней не бывает, — повторил он. — Пришел как-то раз город в гости к нашему обычаю. А у нашего обычая сердце доброе. Он накормил город, напоил пивом, пригожую молодуху под бок положил.

— Постой, Папаша, — прервала его Лия.

— Молчать, баба! — рявкнул Папаша.

Лия улыбнулась.

— …Так вот, положил под бок пригожую молодуху. И что же дальше, как ты думаешь? Хочешь верь, хочешь нет, а город молчит себе и молчит. Ни тебе «спасибо, не утруждайся», ни просто «спасибо». А люди вокруг радуются: «Дела пошли на лад, город и наш обычай подружились». Вот так вот… И с тем вышли в поле. А как солнцу садиться, вернулись домой, захотели выпить пива, смотрят, а пива-то и нет. Кинулись, стали наш обычай искать, а его тоже нет как нет. А город стоит и надрывается со смеху. И теперь едва кто выпьет пива, его мигом сажают в тюрьму. Вот почему я пиво люблю. Хорошая история, смешней не придумаешь, верно, Кзума? Вот как оно было, а теперь пойду-ка я спать…

И заковылял прочь. Потоптался возле драчуний— ледащая отсыпалась после припадка, толстуха прикорнула рядом. Женщины, что есть мочи тузившие друг друга, теперь мирно спали бок о бок на куске мешковины.