Танец души:Стихотворения и поэмы. - Владимир Щировский

«Как изъезжены эти пути…»

А.Н. Рагозиной

Как изъезжены эти путиБесполезны тревогиНевкусны папиросыУтомителен серый ландшафтОскорбительно солнцеИнженерного векаКем же? Кем! Я от Вас отлученНо напев замираетПросодией измученВы соседка – Вы рядом – Вы здесьБосы робкие ножкиКняжны-россиянкиЯ хотел бы уехать от ВасВ танцовальные страныВ золотые ЕвропыЯ зародыш повальной мечтыЗаронил бы лукавоВ водоем надлежащийТолько нет, к Вам придут, Вас возьмутУмыкнут, изувечат, никому не покажутВ криминальной, промозглой ночиХватит лиру о камень мрачный ассенизаторНа свистульке сыграют для ВасПеснь пузатых пенатов, вожделенного бытаИ друзья не придут поглядетьНа мои франтовскиеАсфодели в петлице

1931, Харьков

ОТ ИОАННА

Работаю и ем. Так провожу свой день я.И сделался душе таинственно сродниНе этот злой галдеж, не эти наши дни,Но леденящий смысл Патмосского виденья.

Вокруг живут мужи,И бриты, и свежи,И девушки снуют,Неся цветы в уют.

Палящая жара, куплетец о свободе,Фокстротище сие затопчет Геликон…– Подробности письмом. Пойдемте на балкон,И скажем что-нибудь такое в нежном роде.

Взгляните на закат:Он розов и крылат,Значительно алейПодкрашенных ногтей.

Безумец Иоанн! Торчать, страшась и веря,На острове пустом. Эпический психоз.С друзьями я торчу средь разных всяких роз,И развлекаю дам, отмечен знаком зверя.

Еще денек кипит,И радио хрипит,И нежен шелк столицТелам отроковиц.

1931, Харьков

КИНЕМАТОГРАФ

И жизнь – она научит, жизнь,

Что надо быть сентиментальным.

А. В. Науман. Кинематограф

Антрацит оживляет любовь, и мечту окрыляет хлеб.Теплый кинематограф для юношеских потреб.Розе, песке, булату, смородине, янтарюЭкран белесоватый от всей души подарю.Советник дев ненасытных, я не был к тебе влекомСмертию смерть поправшим триумфальным большевиком.Страсти румяных текстильщиц, эврика дуракаПлюс выезд пожарной команды да рупор издалека.Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех…Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех.

Когда у печки грелись левкоиИ курили трубки морские волки –Я ведал странное такоеДвиженье женственной иголки:Она из низкосортной тканиЗдесь шила мрачные штаны.В щербатом маленьком стаканеСияла веточка весны.Тем временем вернулись дети,Рассказывая про кино –Какое чудное оно.Блажен, кому на этом светеНе умиралось так смешно!

1931, Харьков

НА ОТЛЕТ ЛЕБЕДЕЙ

Некогда мощны, ясны и богаты,Нынешних бойких быстрот далеки,Негоцианты и аристократыСтроили прочные особняки.

Эллинство хаты! Содомство столицы!Бред маскарадных негаданных встреч!Эмансипированной теремницыСмутно-картавая галльская речь!

Лист в Петербурге и Глинка в Мадриде,Пушкин. Постройка железных дорог;Но еще беса гоняют – изыди;Но департамент геральдики строг.

После – стада волосатых студентовИ потрясателей разных стропил,Народовольческих дивертисментовИ капитана Лебядкина пыл…

Век был – экстерн, проходимец, калека;Но проступило на лоне вековТонкое детство двадцатого века:Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев.

Стоило ль, чахлую вечность усвоив,Петь Диониса у свинских корыт?А уж курсисточки ждали героевИ «Варшавянку» пищали навзрыд.

Нынче другое: жара, пятилеткаДа городской южно-русский пейзаж:Туберкулезной акации ветка,Солнце над сквером… Но скука всё та ж.

Древняя скука уводит к могилам,Кутает сердце овчиной своей.Время проститься со звездным кормиломПод аполлоновых лёт лебедей.

Кажется сном аполлонова стая,Лебедям гостеприимен зенит.Лебедь последний в зените истаял,Дева прохожая в небо глядит.

Девушка, ах! Вы глядите на тучку.Внемлите птичке… Я вами пленен.Провинциалочка! Милую ручкуДайте поэту кошмарных времен.

С вами всё стало б гораздо прелестней.Я раздобрел бы… И в старости, вдруг,Я разразился бы песнею песнейО Суламифи российских калуг.

Июль 1931, Харьков

«В переулок, где старцы и плуты…»

В переулок, где старцы и плуты,Где и судьбы уже не звучат,Где настурции, сны и уютыНедоносков, братишек, девчат,

Навсегда ничего не изволя —Ни настурций, ни снов, ни худоб, —Я хожу к тебе, милая Оля,В черном теле, во вретище злоб.

Этот чахлый и вежливый атом —Кифаред, о котором молва, —Погляди пред суровым закатом,Как трясется его голова.

Он забыл олимпийские ночи,Подвязал себе тряпкой скулу,Он не наш, он лишенец, он прочий,Он в калошах на чистом полу.

Он желающий личных пособий,Посетитель врачей и страхкасс…Отчего ж ты в секущем ознобеНе отводишь от мерзкого глаз?

Скоро ночь. Как гласит анероид —Завтра дождик. Могила. Конец.Оля будет на службе. ПостроитМощный блюминг напористый спец.

Я касался прекрасного тела,Я сивуху глушил — между темМарсиасова флейта кипелаНад весной, над сушайшей из схем,

Над верховной коллизией болей,Над моим угловым фонарем,Надо всем, где мы с милою ОлейПетушимся, рыдаем и врем.

1932, Харьков

«Быть может, это так и надо…»

Быть может, это так и надоИзменится мой бренный видИ комсомольская менадаМеня в объятья заключит.И скажут про меня соседи:«Он работящ, он парень свой!»И в визге баб и в гуле медиЯ весь исчезну с головой.Поверю, жалостно тупеяОт чванных окончаний изм,В убогую теодицею:Безбожье, ленинизм, марксизм…А может статься и другое:Привязанность ко мне храня,Сосед гражданственной рукоюДонос напишет на меня.И, преодолевая робость,Чуть ночь сомкнет свои края,Ко мне придут содеять обыскТри торопливых холуя…От неприглядного разгромаПосуды, книг, икон, белья,Пойду я улицей знакомойК порогу нового жильяВ сопровождении солдата,Зевающего во весь рот…И всё любимое когда-тоСквозь память выступит, как пот.Я вспомню маму, облик сада,Где в древнем детстве я играл,И молвлю, проходя в подвал:«Быть может, это так и надо».

1932, Харьков

ОСЕНЬ

Так не со зла девичий год расхитишь,Поговоришь и замолчишь.Мы вскрыли ночь: на дне трепещет КитежИ в центре городе всё те же, всё мои ж.

Кого куда: ту королевну в пряхи,А шулера за плутни на правеж.Ты, рыжая, меня узнаешь по рубахеИ вскорости доподлинно помрешь.

Совсем, как в песенке, ясны звездочкиИ золотоносен листопад.У милой плечи озябли,Так как холоден пышный сад.Дома женственно тонкие саблиНа ковре в кабинете висят…

Я помню, как во сне: пришли, стучали – кто там?Какой ужасный сон – сумятица, бедлам.Ну, амба, кончено, пора бы к анекдотам,Да слезы не велят с шартрезом пополам.

Я плакал, я пылал в тени твоей портьеры,От жгучей осени захватывало дух…Так вот он тот диван – и святки и химеры,Здесь мытарь и дантист, здесь можно сразу двух.

Но осень – ты со мной. Всем холодком на щеки.Аттическим вином, румянцем тяжких стен.Я долго был с тобой невинный и жестокий,Теперь со стеклышком у сердца я забвен.

Пока я наблюдал плебейские неврозыНезаменимых дам из темно-серых рас –Дитя не сберегло своей наперсной розы,Мое дитя в плену у неживых украс.

Сентябтрь 1932, Харьков

ЭЛЕГИЯ