Форс мажор - Игорь Шушарин

– Ну что, будем ловить машину? – спросил Козырев, когда они завернули на неправдоподобно пустынный в эту пору Невский.

– А сам потом как?

– Да мне на Лиговку пешочком минут двадцать – двадцать пять. Добегу.

– А можно… Можно мне с тобой? – осторожно спросила Катя.

– В смысле?

– Господи, лыцарь, какой ты все-таки тугодум! Объясняю по слогам: я хо-чу на-про-сить-ся но-че-вать к тебе. Теперь понятно, балда?..

Когда в полной темноте, скрипя, казалось, бесконечными коридорными половицами, они нащупали наконец вход в козыревскую берлогу и, войдя в комнату, включили ночник, первой реакцией девушки стал сдавленный смешок. Обстановка козыревского жилища один в один совпадала с интерьером номера в пансионате «Зорька», куда маленькую Востроилову, страдавшую астмой, мама ежегодно вывозила подышать сосновым воздухом. Здесь имелись диван, заботливо одетый в совдеповское одеяло, огромная обшарпанная тумба, на которой стоял самый натуральный телевизор «Спутник», еще одна тумба, выполняющая функции комода, и скособоченный стул. Довершали картину обои. Когда-то были белыми в розочках, а теперь стали бежевыми.

Катя присела на диван и легонько подпрыгнула. Словно тем самым пыталась вернуть обратно разом пропавшую легкость, с которой она предложила прийти сюда. Паша какое-то время неловко переминался в дверях, но потом, решившись, присел рядом. В эту минуту ему очень хотелось взять Катю за руку, а еще сильнее – погладить по мягким рыжим волосам. Но вместо это он поднялся и зачем-то нажал кнопку телевизора. На экране появился снег: судя по всему, последний на сегодня спутник над лиговской слободкой уже пролетел. Пару минут они словно играли в пару Алентова– Баталов из «Москва слезам не верит», а потом выключили «снегопад» и, не сговариваясь, стали раскидывать диван. Совершали это нехитрое дело нарочито медленно. Наконец, расправив все до единой складочки на шерстяном одеяле, снова присели на краешек. Говорить не хотелось. Казалось, оба прокручивают в голове пути отступления.

Через некоторое время Востроилова решилась и неловко заерзала на диване.

– Что-то не так? – забеспокоился Козырев.

– Да спина болит, – смущенно улыбнулась девушка. – Сам знаешь, это у нас профессиональное. От долгого сидения на попе ровно.

– Может, сделать тебе массаж? – неожиданно смело предложил Паша.

– Давай, – ее ответ задержался разве что на пару-тройку секунд.

Востроилова легко стянула с себя кофточку и небрежно отбросила на старенький стул – судя по его внешнему виду, предметы девичьего туалета были максимальным весом, который тот мог принять на себя и при этом не рассыпаться. К некоторому огорчению Паши, вслед за кофточкой более ничего в полет не отправилось: не снимая юбки и бюстгальтера, Катя просто легла на диван, перекатившись на живот. Козырев примостился было рядом, но, поняв, что в сложившейся ситуации это и неудобно, и попросту глупо, осторожно сел ей на бедра, после чего аккуратно, чуть дрожащими пальцами разъединил два маленьких крючочка, отделяющих от полного контакта с кожей.

Сначала он аккуратно, одними кончиками пальцев, осторожно обследовал каждый изгиб ее шеи, потом прошелся ладонями по лопаткам, пересчитал легкими прикосновениями каждый позвоночек, слегка помял бугорки на талии и снова предпринял путешествие наверх. Паше казалось, что меж пальцев течет шелк ее кожи. Ему даже привиделся запах нежно-персикового цвета, хотя до этого момента он и предположить не мог, что у цветов, оказывается, есть запахи… Осторожные перебежки вверх-вниз все больше распаляли его, и он мог поклясться, что Катерина испытывала схожее чувство. По крайней мере ее тело потихонечку стало трепетать под его руками. И вот когда Козырев интуитивно почувствовал, что она вот-вот перевернется на спину и тогда…

И тогда у Кати мелодией Корнелюка из «Бандитского Петербурга» напомнил о себе мобильный телефон. Девушка ужом выскользнула из-под Паши и бросилась к сумке, оставив на одеяле ажурный элемент нижнего белья.

– Да… Нет-нет, могу говорить… Хорошо… Сейчас достану ручку, запишу. – Востроилова принялась судорожно рыться в сумочке, из которой на потертый ковер посыпались заколка для волос, пудреница, помада, солнечные очки, несколько смятых, будто пожеванных бумажек. Наконец из нее вылетел искомый карандаш.

Паша смотрел на этот карандаш со стертой до основания резинкой на хвостике, на Катю, которая одной рукой пыталась примостить на голой коленке обрывок листка, а другой прикрывала рукой грудь, и не сдержался. Сначала он тихонько хихикнул, а затем и вовсе стал неприлично хохотать. Катя, которой в этот момент на другом конце трубки продолжали бубнить про «неопытную молодость и язвительный опыт старших коллег», укоризненно на него посмотрела, но тут и сама поняла, как нелепо она смотрится на этом ковре, посреди разбросанных дамских штучек, с зажатой голым плечом трубкой и огрызком карандаша, и тоже заулыбалась. Невидимый голос Смолова (а кто еще мог столь бесцеремонно вторгнуться в ее жизнь в столь поздний час?) ни о чем подобном не догадывался и продолжал вещать о том, как «устроен этот мир», а Востроилова смотрела на растрепанного и раскрасневшегося от желания Пашку и завелась сама. Ни эта дурацкая комната, ни прежний ступор, ни смысл доносящихся извне фраз Смолова уже не имели ни малейшего значения. Катя скоренько записала продиктованные начальником вводные на завтра, быстро попрощалась, отключилась и уже в открытую захохотала. Козырев прыгнул с дивана, подхватил ее на руки, начал кружить по комнате, а потом, устав держать, осторожно положил на постель и поцеловал. От этого страстного поцелуя внутри у Кати все будто перевернулось. Ей стало трудно дышать, и, с трудом расставшись с Пашиными губами, она чуть отстранилась от него и мотнула головой, будто пытаясь прогнать морок.

– Что? – недоуменно спросил Козырев. Но, заглянув в ее глаза, сразу отогнал любые сомнения – столько в них было тепла и света. Паша тихонько поцеловал ее снова, и теперь уже Катя сама потянулась к нему. Как цветок к воде. Он понял, что теперь можно все, и смело стянул с нее юбку. Вслед за ней на пол полетели его рубашка и джинсы…

Через пару часов, когда они, вконец обессиленные, все-таки угомонились, Катерина… нет, теперь уже Катюша, своя, родная… сладко посапывала, примостившись в районе козыревской подмышки. Стараясь не разбудить, Паша осторожно выбрался из-под одеяла, зачем-то натянул джинсы, достал сигарету и, затянувшись, стал смотреть на спящую девушку. Похоже, ей снилось что-то очень хорошее. По крайней мере за то время, пока сигарета была скурена до фильтра, она несколько раз улыбнулась во сне.

В этот момент Козырев вспомнил свою единственную ночь с Полиной. До сих пор воспоминания об этой странной ночи всякий раз кололи его, словно иголкой. Он не мог понять умом, но чувствовал, что их скоропалительная близость не была ночью любви в полном смысле этого слова. Ольховская отдала ему лишь свое тело, душой же явно пребывала совсем в другом измерении. Помнится, он очень долго и болезненно ощущал тогда свое мужское поражение, при этом так и не поняв сути произошедшего. Полина словно заворожила его второпях, так и не подарив после этого свободы. А ведь любовь – это и есть свобода. Он понял это только сейчас, в этот самый момент. Понял раз и навсегда. Теперь Козырев мог с уверенностью сказать, что, даже если бы Катя сейчас встала и ушла, он все равно остался бы свободен в своей любви к ней. Его никогда особо не занимали вопросы философского толка, но сейчас, докурив сигарету, он почувствовал, что и такой любви ему будет достаточно. И что теперь она, его любовь, уже не зависит от того, будет ли продолжать испытывать к нему схожие чувства Катя-Катюша…

Снова укладываясь, он загадал, что если в их отношениях все останется так же здорово, как сейчас, то зимой он обязательно отвезет ее на старенькую родительскую дачу в Сосново. Он положит ее на тахту, укроет меховым спальником, затопит печь, сварит глинтвейн. А утром выдаст Кате безразмерные валенки, и они станут носиться меж заснеженных сосен и играть в снежки… А потом, раскрасневшись от мороза, она упадет в сугроб и будет учить его делать на снегу ангела. А он, пытаясь поднять ее из сугроба, упадет в него же… А потом будет долго отогревать ее, они заберутся в постель и примутся до самозабвения заниматься любовью. А потом… А потом Козырев уснул.

Без четверти восемь на мобильнике Кати подал голос будильник. Она долго пыталась нащупать его на привычном месте у изголовья, но вместо этого наткнулась на Пашу и улыбнулась. Они пили холоднющий кофе, который из-за беспристанных поцелуев дважды безнадежно остыл. Затем дружно искали Катину расческу, непонятно как завалившуюся за диван. Наконец, когда, слегка помятые после бурной ночи и непривычно активного утра, оба были готовы к трудовым подвигам, они долго стояли у порога обнявшись, не решаясь открыть дверь в немножечко другую отныне жизнь. Хоть и с сожалением, но в какой-то момент они все-таки отлепились друг от друга. Паша открыл дверь, и они, взявшись за руки, вышли.