Девочка с косичками - Анатолий Солодов

Нина Азолина и Зина попытались было протиснуться ближе к крыльцу здания, но это им не удалось, и тогда они зашли сбоку, чтобы лучше слышать голос, доносившийся оттуда.

Тяжёлый стол, вынесенный из правления, стоял под окнами, почти вплотную к стене, на нём — табурет, на который был поставлен высокий приёмник. Зелёный шнур тянулся к нему из раскрытого окна.

Толпа народа в молчаливом тревожном ожидании глядела на ящик приёмника, возле которого стоял председатель поселкового совета и сосредоточенно крутил рукоятки настройки.

Из приёмника доносилось потрескивание и свист. Вдруг председатель наклонил голову и, видимо, услышал что-то. Он быстро повернулся к народу, предупредительно поднял вверх руку. Все, кто стоял на площади, подались чуть вперёд и застыли на месте.

Тяжёлые, точно вылитые из металла слова раздались из динамика, ударили в каждое сердце людское. Суровый взволнованный голос диктора произнёс: «Говорит Москва! Говорит Москва! Слушайте правительственное сообщение!»

Голос смолк. Но через какой-то миг к людям, застывшим в оцепенении и тревоге, полетели слова одно тяжелее и горше другого: «Сегодня, 22 июня, в 4 часа 30 минут войска фашистской Германии без объявления войны вероломно напали на территорию Советского Союза. Вражеская артиллерия обстреляла пограничные районы, после чего войска гитлеровской Германии перешли в наступление по фронту от Балтийского до Чёрного моря. Вражеская авиация бомбила города Брест, Киев, Минск, Одессу, Ригу, Харьков. Красная Армия даёт сокрушительный отпор агрессору по всему фронту. Враг несёт огромные потери в живой силе и технике».

Диктор читал текст размеренно, неторопливо и как будто спокойно, но за этим кажущимся спокойствием скрывалась та потаённая взволнованность, которая невольно передавалась людям и которая в то же время вселяла уверенность и надежду.

Стараясь запомнить из сообщения как можно больше и не пропустить ни единого слова, Зина с напряжённым вниманием, закрыв глаза, слушала диктора, который громко чеканил слова: «Враг будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!»

Последние слова ударили в сердце током — Зина невольно вздрогнула и вдруг почувствовала, как тело её словно опалило огнём. Потом из приёмника раздались звуки военного марша.

Председатель увернул рукоятку громкости в приёмнике — музыка удалилась. Он переждал немного, потом поднялся на стол, посмотрел на всех молчаливым взглядом, откашлялся и громко выкрикнул:

— Товарищи! Вы! Весь народ наш не хотел этой: войны. Мы никому не грозили. Зверь сам заполз на нашу землю. Наша Красная Армия переломит хребет этому зверю! Так будет! Потому как с нами правда..? А правда и Ленин непобедимы! И долг каждого гражданина сейчас, от мала до велика, помогать нашей родной Красной Армии. Все силы свои мы должны отдать отныне фронту, победе!

Тревога охватила Зину. Она медленным взглядом окинула толпу, стараясь на лицах людей найти ответ на вопрос: «Как быть? Что же делать теперь?» Но как ни старалась проникнуть в их души, она не могла ничего уловить в их настроении, кроме растерянности. Лица у всех были хмуры и скорбны, будто всех, как одного, придавило огромной непосильной тяжестью.

От поселкового совета Зина возвращалась вместе с бабушкой и сестрёнкой Галей. Они тоже были на площади, и их встретила она уже тогда, когда люди, негромко переговариваясь, стали расходиться.

Бабушка шла темнее тучи, крепко держа за руку маленькую внучку. Зина молчала тоже, поглощённая своими мыслями.

На мосту их нагнал мужчина в промасленных твёрдых штанах, в сером помятом пиджаке и выгоревшей пыльной рубахе. Лицо его худое и небритое с острым носом тоже выглядело выгоревшим и пыльным. Он дымил козьей ножкой, глухо и хрипло покашливал.

Бабушка даже не повернула головы, только лишь чуть скосила глазом. Шли молча. А когда миновали мост, мужчина криво ухмыльнулся:

— Свершилось!

Бабушка сверкнула глазами:

— Что свершилось?!

— А я что? Нешто я говорю что? — оправдался он. — Я говорю, что все говорят. Война идёт. Да! Дела божьи — суд царёв.

— Помолчи! — оборвала его бабушка. — И без тебя тошно.

Она сплюнула и свернула в проулок, к дому, не попрощавшись.

* * *

Немец, как всегда, не торопился с вопросами. Сначала он закурил, спокойно и не спеша, и некоторое время из полутьмы, отрезанной ярким светом, изучающе наблюдал за её лицом. Потом заговорил осторожно и вкрадчиво:

— Ты напрасно упорствуешь. Я всё знаю.

Ничего не ответив, она пожала плечами.

— Как твоя настоящая фамилия?

— Козлова.

— Лжёшь. Твоя сказка, кляйне медхен, потерпела крах. Я специально позаботился, чтобы доказать это.

Он встал из-за стола, прошёл к двери, открыл её и крикнул дежурному что-то по-немецки. Вернулся к столу, сел. Следом за ним в бункер кто-то вошёл.

— Вы знаете эту девочку? — спросил немец.

— Нет.

— Припомните хорошенько… Вы никогда раньше её не видели?

— Нет, никогда.

— А ты знакома с ней? — потягивая пальцы, спросил немец девочку.

— Я не знаю этой особы и никогда раньше не видела её, И не хочу знать.

— Гут, — немец потёр виски пальцами. — Ваша фамилия, имя? — обратился он к вошедшей.

— Козлова Мария.

— Где ты живёшь?

— В деревне Барсуки.

— Взгляни, — сказал немец девочке, сидящей напротив него. — Вот настоящая Мария Козлова.

Девочка с косичками подняла голову и спокойно и равнодушно посмотрела на вошедшую: справа от неё, в трёх шагах, стояла невысокая девица весьма подозрительного вида, лет восемнадцати.

— У вас при себе аусвайс, фройлин! — спросил немец девицу в ядовито-жёлтом берете»

— Да, — она достала из редикюля серый аусвайс с фашистским орлом на обложке.

Немец раскрыл документ и протянул его через стол к самому лицу девочки с косичками.

— Вот посмотри. Это аусвайс удостоверяет личность настоящей Марии Козловой.

— Враньё!

6. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Приближение фронта в посёлке почувствовали вскоре после объявления войны. Надвигающаяся опасность с каждым днём нарастала. Сначала тревога охватила посёлок и окрестные деревни Зуи, Мостищи, Ушалы, когда стали провожать первых новобранцев. Зина плакала вместе с женщинами, которые собрались на станции проводить своих сыновей и мужей на фронт.

Вскоре в обольской школе разместился военный госпиталь. Зина вместе с другими ребятами и девчатами ходила в школу выносить на улицу парты, расставлять в классах койки. Появились первые, привезённые откуда-то издали раненые. В этом наспех устроенном госпитале она помогала, так же как и другие девочки, санитарам: ходила за водой для кухни, разносила обеды, читала раненым скупые сводки с фронта. Каждый день, с утра до вечера, а случалось и ночью, ока дежурила в госпитале. Днём она старалась держать себя в руках: была сдержанна и собранна, но нередко, придя домой, тайком, чтобы не заметила бабушка, тихо плакала. Ей было всего-навсего пятнадцать лет и по существу она была ещё ребёнок, но уже эти первые тяжёлые впечатления от госпиталя суровили её мягкий характер, ожесточали и сжимали в кулак волю.

В короткое время за каких-то несколько дней девочка сильно изменилась, стала серьёзней. Бабушка не узнавала Зину и, часто глядя ка неё, вздыхала и спрашивала:

— Что с тобой, Зинок? Не заболела ли ты?

— Нет, — отвечала Зина. — Маму вспоминаю часто. Скучно.

— Тоскуешь по дому. Не думай особо часто. Всё обойдётся. Напиши лучше письмо.

И Зина писала письма домой. Сообщала о своей и Галиной жизни в Оболи. А когда над посёлком с надрывным тревожным гулом стали пролетать немецкие самолёты с чёрно-жёлтыми крестами, она написала маме: «Не уехать ли им из деревни домой?»

Но на это письмо Зина не получила ответа. Случилось вот что: через Оболь прошла группа красноармейцев. Командир забежал в школу, передал приказ об эвакуации. Госпиталь спешно вывезли на восток, а вскоре со стороны Полоцка стала отчётливо слышна артиллерийская канонада и ружейная стрельба. На шоссе появились беженцы. Шли они в одиночку и группами. Ефросиния Ивановна забеспокоилась и стала срочно собирать Зину и Галю в дорогу.

— Мне уж старой не убежать. Видно, здесь и помирать придётся. А ты, Зина, уходи с Галей. Ты взрослая… С людьми не пропадёшь. Дорогу домой отыщешь. Я бы вас не пустила, но тут вам оставаться нельзя. Ну как немцы нагрянут. Беда приключиться может. Что я матери тогда скажу. Идите с беженцами, да побыстрей. Прямо на шоссе, на Витебск. Там, может, на поезд пристроитесь.

Она завязала им в платок еды на несколько дней, потеплей одела и сама проводила до шоссе. И пока девочки не скрылись из виду, Ефросиния Ивановна всё стояла у края дороги, вытирая платком слёзы. Они шли на восток по асфальтированному шоссе, к Витебску, с небольшой группой беженцев, среди которых были одни лишь женщины, старики да дети. Шли быстро, подгоняемые канонадой, которая, не умолкая, гремела за спиной. К’полудню гул и ухающие удары, похожие на непрерывные грозовые раскаты, стали раздаваться в стороне слева, а потом справа.