Три имени одного героя - Михаил Корабельников

Эту историю о войне, если помнит читатель, я начал со сна, приснившегося моей матери перед войной. Так вот, сон оказался вещим. Какую картину застала семья Гуревичей, вернувшись из эвакуации? Они увидели почерневшие от копоти проемы окон дома, без стекол, сорванную с петель калитку, а в том месте, где до войны росла яблоня-малиновка, зияла глубокая воронка от бомбы.

Кокчетав

Сколько-то времени мы жили в Свердловске. Отчасти это было связано с моей болезнью, отчасти с иными не известными мне обстоятельствами. Слово «жили» здесь, пожалуй, неуместно: скорее, «существовали». Втроем мы обитали в узкой мрачной комнате на каком-то этаже жилого дома, ни с кем не общаясь. При входе в нее располагалась большая русская печь, а с противоположной стороны – тусклое окно, в которое мы с Ритой время от времени выглядывали в ожидании возвращения матери с работы. Она уходила рано утром, запирала дверь и на целый день оставляла нас одних. В ранних сумерках (была зима) возвращалась, и с ее приходом начиналась какая-то жизнь. Рита в свои четыре года повзрослела, утратила довоенные замашки и полностью взяла меня под свою опеку. Наверное, в это время я и получил от нее прозвище: «Михря». При этом она проявляла инициативу. Однажды, чтобы порадовать мамочку, решила пожарить картошку. Мы вместе очистили несколько картофелин. Не помыв и не порезав, Рита положила их на сковородку и поставила на холодную печь «жариться». Пришедшая с работы мать очень удивилась. Больше о нашей свердловской жизни, пожалуй, вспомнить нечего, разве что о том, как матери на рынке вместо баранины всучили собачатину. Время было такое.

Но вот, наконец, мы оказались в конечном пункте нашей эвакуации – североказахстанском городе Кокчетаве. Жизнь здесь была вполне реальная и интересная. Мать занимала должность заведующей медсанчасти большого военного завода. Она подружилась с заводским начальством, с коллегами и разными интересными людьми; у нас бывали гости. А мы с Ритой ходили в детский сад. Несмотря на скудное военное время, мы не голодали.

Самым завораживающим праздником был Новый год. Даже устраивали детский мини-маскарад. Помню, как мамочка наряжала нас с Ритой «под грибы»: делала из марли накидки, а на голову надевала картонные колпаки с накрашенными на них красными кружочками на белом фоне – стилизация под шляпку гриба, скорее, напоминавшего мухомор наизнанку. И в этом наряде мы садились под новогоднюю елку вместе с другими детьми в своих незамысловатых нарядах. А сама наряженная елка – ну это просто сказочное явление. Детей угощали конфетами и коврижками. Насколько я помню, подарки тогда не дарили, да и дарить было нечего. И эта елка, и этот новый год остались у меня в памяти как образ хрустального моего детства в Кокчетаве.

Летом в детском саду было еще интереснее. Я подрастал и постепенно начинал осознавать себя личностью, по меньшей мере, равной сверстникам. Любимым занятием детсадовских ребят было отливать тарантулов в ближайшем огороде. Это когда выращенные овощи уже убрали, огород оголялся и обнажал норы, в которых жили эти здоровенные, страшные пауки. Группа ребят собирается у такой норы, и мы льем в нее воду из кружки. Если паук слишком ленивый, иногда в нее писали. Наконец, из норы вылезает мохнатое чудовище величиной с детский кулак, а то и больше. Чудовище шевелит своими чреслами и уже готовится прыгнуть на одного из нас. В этот момент с неба падает кирпич, и от тарантула остается мокрое место.

Другим развлечением были «прыжки на батуте». Во дворе детсада была уборная, а задняя часть ее ямы – выстлана свежими сосновыми досками. Любимым нашим развлечением было прыгать на этих досках, подскакивая вверх за счет их упругости. Взрослые нас гоняли, но мы собирались вновь и возобновляли это рискованное занятие. Когда-то это должно было закончиться провалом, причем – в прямом смысле этого слова. Кто-то из нас – в назидание другим – должен был пострадать. И этим кем-то, естественно, оказался я. Ибо у меня на роду было записано попадать в разные истории. Однажды во время «прыжков на батуте» доска подо мной проломилась, я угодил в яму и оказался по грудь погруженным в общественное говно. Ребята побежали за взрослыми, взрослые прибежали и не дали мне утонуть. После этого долго меня отмывали – сначала в детсаду, а потом еще дома. Тем не менее, Рита, под настроение, не раз вспоминала эту историю и замечала, что от меня «все еще попахивает».

В детском саду я встретил и свою первую любовь. Там нам читали сказки из русского фольклора. А территория сада была огорожена высоким забором, вдоль которого с левой стороны была протоптана тропинка, и росли высокие пирамидальные тополя. Однажды я шел по этой тропинке в компании русоволосой девочки с длинной косичкой, мы держались за руки. И я ей сказал, что она – как Василиса премудрая. Ее ответ был предсказуем: я – как Иван-царевич. Взаимное слияние душ длилось до окончания тропинки и продолжения не имело. Но я это заполнил. Проявленное чувство часто вызывает ответное. Однако подобного рода откровенность, легко высказываемая в детском возрасте, становится недоступной у взрослых, которым недостает детской непосредственности. От этого и многие проблемы.

За городом простиралась холмистая местность, которая в отдалении вырастала в северную казахскую складчатую страну. Весной эти сопки покрывались так называемыми «подснежниками». На самом деле, это были дикие тюльпаны разных цветов и оттенков. У матери была знакомая – Вера Терентьевна, эвакуированная из Ленинграда. Это была лет тридцати высокая, худощавая, белокурая женщина – такая молчаливая, безмятежная и мягкая. Она иногда брала меня и Риту с собой в сопки за «подснежниками», и подобные прогулки с Верой Терентьевной были верхом блаженства.

К концу пребывания в Кокчетаве нас отправили в санаторий, который располагался в горной местности среди хвойных лесов. Но самой запомнившейся была дорога в этот санаторий. Мы ехали на телеге, лежа на соломе, покрытые одеялом, так как было прохладно и сыро. А с левой стороны, на расстоянии нескольких километров от дороги, возвышались настоящие горы, у каждой из которых было свое имя: «Синюха», «Чертов палец», «Бабушкин чемодан» и другие. Вершины большинства из них скрывались под слоем облаков, хотя горы здесь были не очень высокие – где-то около 1000 метров над уровнем моря. Я никогда до этого не видел гор. Возможно, именно тогда я и заразился «горной болезнью». Горы притягивали к себе, они являлись мне во сне, как нечто неведомое и манящее.

Из жизни в Кокчетаве вспоминаются разные эпизоды. Дома я спал на детской кровати на соломенном тюфяке. Как-то взрослые решили обновить в нем солому. Когда стали вытряхивать старую, то, к всеобщему ужасу, из тюфяка выскочили две здоровенные темно-серые крысы, которые проворно скрылись под крыльцом дома. Вот, оказывается, с какими соседями я коротал ночи, впрочем, не терпя от них никакого ущерба.

А в другой раз меня бодал теленок. Это был небольшой и совсем еще глупый теленок, который в одиночестве свободно пасся возле стога сена. А дело было, как я помню, в сентябре. Я подошел к теленку и погладил его по голове. Теленок пошел за мной, прижал меня к стогу и начал бодать своей безрогой головой. Я вывернулся и ушел прочь. В ту же ночь у меня разболелись суставы, началась «ревматическая атака». Впрочем, через несколько дней все прошло. Однако не зря говорят: «ревматизм лижет суставы, но кусает сердце». Сердце у меня оказалось «надкусанным» на всю оставшуюся жизнь в виде «митрального порока» – болезнь, в человеческом социуме весьма распространенная.

Однажды мне довелось лицезреть настоящего верблюда – и не в зоопарке, а возле собственного дома. Как-то осенью подъехала к нашему дому телега, запряженная большим двугорбым верблюдом. Мне показалось, что он был гораздо больше лошади. Я этого верблюда исследовал со всех сторон, но он был безмятежен и не проявлял ко мне никакого интереса. Я бы даже сказал: выражение его морды было презрительным. За подобное поведение местные мальчишки, относясь с уважением к лошадям, недолюбливали верблюдов и дразнили их. Иногда за это они получали меткий смачный верблюжий плевок вязкой желтой слюной, которую трудно отмыть. Но верблюд мог и лягнуть, и это било наповал. Естественно, я не стал придираться к верблюду, и все время находился от него на опасливом расстоянии.

А еще я там видел настоящих чечено-ингушей, которых в 1944 году наша власть – якобы за измену во время немецкой оккупации – выселила сюда с Кавказа. Как-то мать взяла меня и Риту с собой на рынок, где эти чечено-ингуши – бородатые, в больших кавказских папахах – продавали свое добро – домотканые ковры. Кажется, один ковер мы купили, и он десятки лет украшал одну из стен нашей квартиры, пробуждая своим замысловатым орнаментом мои детские фантазии. В моих глазах и сами чеченцы, и их ковры представлялись зрелищем экзотическим. А между тем, их было много среди маминых пациентов. Этому южному народу было совсем не просто приспособиться к суровому казахстанскому климату. Многие из них болели туберкулезом, а это, как известно, болезнь социальная. Чаще всего она распространяется в скученной среде нищеты и недоедания.