Три имени одного героя - Михаил Корабельников

Единственный брат матери – мой дядя Саша – тоже воевал недолго. Во время нашего неудачного наступления весной 1943 года под Харьковом осколок мины раздробил ему ступню левой ноги, и он был вывезен в госпиталь. По существу, это обстоятельство также спасло ему жизнь, так как по ранению оказался в тылу, тогда как многие его товарищи попали в окружение и погибли. Когда я последний раз был в Коропе, то приставал к дяде Саше с вопросом: много ли он побил фашистов. Он ответил: не считал, так как в общей наступающей цепи стрелял из автомата и не видел цели. Это меня сильно разочаровало.

Мой отец перед войной работал в Подольске на крекинг-электровозостроительном заводе (КЭС). Во время немецкого наступления на Москву некоторое время находился в составе Московского ополчения, но не воевал. В сентябре – октябре 1941 года большинство подольских предприятий, в том числе КЭС, были эвакуированы. Отец как специалист завода имел «броню». Но после знаменитого Харьковского «котла» в мае 1942 года, положившего начало неудержимому немецкому наступлению на Южном фронте, отказался от продления «брони» и был призван. После непродолжительного обучения попал в действующую армию рядовым, несмотря на высшее образование. Тогда с этим не считались, немцев надо было остановить любой ценой. Однако несколько позже замещал выбывшего из строя политрука – должность, надо сказать, незавидная: она не давала никаких преимуществ перед бойцами, но возлагала на «счастливчика» большую ответственность за себя и других. Не говоря уже о том, что в случае немецкого пленения это была расстрельная должность. Впрочем, расстрельной была и сама его национальность.

Письма от отца мать получала довольно регулярно и по большей части – полные оптимизма. Он ободрял надеждой на неминуемую нашу победу, уверенностью, что все будет хорошо, просил о нем не беспокоиться и главное – беречь детей. Правда, в одном из сохранившихся писем отец просил прислать, по возможности, сухарей. Отсюда можно сделать вывод, что с питанием у них было не очень, впрочем, как и везде. И только последнее письмо отца, полученное где-то в середине февраля 1943 года, было тяжелым, и мать проплакала над ним всю ночь. Он писал, что теперь они, наконец, наступают, проходя – иногда по пояс в снегу – до сорока километров в день. И единственное, что их держит на ногах – это мысль о том, что они гонят уходящего врага. Он еще писал: наверное, вы скоро о нас услышите.

Кем был на войне мой отец: пехотинцем, артиллеристом? Название его части звучало приблизительно так: «Особый отряд истребителей танков». Они наступали на Ростовском направлении. О том, как воевали истребители танков в то время и том месте, можно судить хотя бы по фильму «Горячий снег». 5 марта 1943 года матери пришло извещение: отец выбыл из части по ранению и… пропал без вести. Что было на самом деле, нам неизвестно, и никаких версий я не строю. Но несомненно, что он погиб – в любом ином случае дал бы о себе знать. На довоенной фотографии, которую я запомнил, это был, как мне показалось, высокий мужчина с черными кудрявыми волосами и грустными серыми глазами. Он был сфотографирован в полувоенной форме рабфаковца. В одной из песен Окуджавы есть такие слова: «пять грустных солдат не вернулись из схватки военной» – вот и он тоже не вернулся.

Наша семья, то есть моя мать, я и сестра Рита, эвакуировались из Подольска уже в сентябре 1941 года; при этом в пути следования на мать возложили обязанности начальника медицинской службы эшелона. В ее функции входили контроль санитарного состояния поезда и забота о здоровье пассажиров – в большинстве своем рабочих и служащих КЭС, выявление заболевших и оказание помощи, предотвращение распространения эпидемий. Но так случилось, что одним из первых заболевших, причем, заразной и опасной болезнью – дифтерией, оказался ее собственный сын. Вследствие чего, в Свердловске нам пришлось сойти с поезда, и меня положили в больницу, где немедленно заразили еще и корью. Если корь ослабляет детский организм, но сама по себе обычно не очень опасна, то дифтерия, ее токсическая форма, способна убить наповал. Существовало лишь одно радикальное средство от дифтерии – специфическая сыворотка, которую применяли повсеместно. Но мать знала, что у меня тяжелая аллергия на чужеродный белок, и сыворотка мне категорически противопоказана. Об этом она известила персонал больницы.

Однако сыворотку мне ввели, что немедленно вызвало шок: падение сердечной деятельности и общий отек организма. И это накладывалось на дифтерию и корь в придачу. Я должен был неминуемо отдать концы. В больнице в подобном состоянии находилось еще 11 младенцев – все умерли. Но Всевышний промедлил с моим оформлением в Рай. Скопилась большая очередь, и у Него в эти дни было слишком много забот. Этим воспользовалась моя мать, которая забрала меня из больницы, попросив какого-то красноармейца помочь ей отнести на квартиру: у нее не было сил тащить налившегося водой битюга, на которого, трехлетнего, лезли валенки только взрослого человека. Короче, мать меня выходила, но это мое приключение не осталось без последствий.

В начале войны в Коропе оставались дед и бабушка Гуревичи и две их младшие дочери Маруся и Валя – дивчины 17-ти и 16-ти лет. Сначала все надеялись на то, что наши остановят немцев, потом – на организованную эвакуацию населения. Ни того, ни другого не произошло. Радио каждый день приносило тревожные вести, но действительность оказалась еще страшнее. Они готовились к эвакуации. Нужно было бросить дом со всем добром и хозяйство, а это не так просто. Но когда пошел слух о том, что немцы высадили десант в Сумах – а это уже восточнее Коропа, – началась паника. Вместе с другими беженцами, под немецкими бомбами они прошли, голодные и оборванные, всю Восточную Украину, и только в Курске была организована эвакуация населения. Им еще повезло, что после захвата Киева немцы притормозили свое наступление на Южном фронте, переключившись на московское направление. В эвакуации семья обитала в районе Ташкента, а дед устроился работать сторожем в большом яблоневом саду. Это все, что я знаю.

Но на Украине оставалась еще одна моя тетка по материнской линии – Фаина. Она была замужем за украинцем Митей, и у них было уже четверо детей – последний родился незадолго до войны. Родители очень не одобряли этот брак по национальным соображениям, хотя лично против Мити ничего не имели. Но любовь победила. Эта тетя Фаня была учительницей и пользовалась большим авторитетом у детей и их родителей. Митя работал каким-то начальником по почтовому ведомству, и у него были все возможности вовремя эвакуировать свою семью. Но когда возник сей вопрос, этому воспротивилась многочисленная Митина родня: «Куда вы поедете, да еще с малыми детьми? Приезжайте к нам в деревню, здесь все свои, никто ничего не узнает». Надо сказать, что Фаня, как и моя мать, была русоволоса, сероглаза, на еврейку совсем не похожа. И они остались.

Однако когда пришли немцы, тут же нашлись доброхоты, и все про тетку рассказали. Надо отдать должное местному старосте: он не единожды ходил в комендатуру и просил не трогать тетю Фаню и ее детей. И немцы не трогали. Правда, вместе с другими, еще не добитыми евреями, ее гоняли на каторжные работы, вследствие чего грудничок вскоре умер.

А что же Митя, ее законный супруг? Те же самые родственники, которые убеждали их остаться, стали уговаривать Митю бросить семью: «И что ты связался с этой жидовкой, чем она тебя околдовала? Бросай их, а мы здесь подберем тебе такую гарну дивчину, все будет замечательно». И Митя их бросил. Я ему не судья. Я понимаю, что он это сделал не по злому умыслу: так сложились обстоятельства. Останься он с женой и детьми, его бы постигла общая участь. А человек слаб: для огромного большинства из нас инстинкт самосохранения подавляет все иные побуждения и душевные порывы. И надо обладать очень сильным характером, чтобы совесть могла одолеть естественные для живого организма инстинкты.

Где-то зимой 1943 года по тем местам прошла партизанская дивизия Ковпака, а потом пришли каратели. Они добили оставшихся евреев. Однако тетю Фаню и ее троих детей (старшей девочке было 11 лет) не расстреляли: эсэсовцы закопали их в землю живыми. Надо сказать, что Митя не остался безучастен: он, конечно, переживал эту страшную гибель своей брошенной семьи и, как говорили, даже несколько тронулся рассудком: несколько дней подряд ходил на их могилу и приносил еду. Немцев прогнали, и в 1944 году из эвакуации вернулись наши родственники. Мите грозил штрафбат. Он приходил в дом деда, но дед отказался с ним общаться. Тогда он обратился к уже возмужавшей в эвакуации 20-летней Марусе, просил замолвить за него слово. Маруся ему сказала, что мужья ее старших сестер Сони и Беллы погибли, Ошер, мой отец, тоже погиб. «А почему ты должен жить?» Митю забрали в штрафбат, и вскоре его убили.

Эту историю о войне, если помнит читатель, я начал со сна, приснившегося моей матери перед войной. Так вот, сон оказался вещим. Какую картину застала семья Гуревичей, вернувшись из эвакуации? Они увидели почерневшие от копоти проемы окон дома, без стекол, сорванную с петель калитку, а в том месте, где до войны росла яблоня-малиновка, зияла глубокая воронка от бомбы.