Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

У боярина зерно мололи не бабы на зернотёрках. В особой коморе был установлен неподъёмный жернов, который, двигаясь по кругу, вращал обсыпанный мукой холоп. Мукой же была выбелена земля у входа, дверь. Зерно из кулей закупы ссыпали в соседнюю с мукомольней комору. Через распахнутую дверь Голован с жалостью смотрел на беспрерывно кашляющего парня.

Ожидая огнищанина, мужики стояли, уныло склонив головы, известно, не к сватам приехали, на боярский двор, привечать никто не станет. Однако приветили. Пробегавший мимо челядин крикнул:

– Почто в кукулях стоите? Чай не на своём дворе!

Мужики стянули кукули. Не привыкли ещё вольные смерды ломать шапки, гнуть выи, падать на колени перед князьями-боярами и их холуями. Олович появился с Жидятой, Талецом, Ляшком. Жидята проверял и пересчитывал кули, сам огнищанин вёл запись. Стаскал кули Чюдин, дошла очередь до Желана. Олович глянул на Голована, прикрикнул:

– Почто в кукуле стоишь? Ай не в хлеву, на боярском дворе!

Парень глянул волчонком, огрызнулся:

– Я те не обельный холоп, на колени перед тобой падать. Забирай мыто и будь здоров.

– Ах ты выбл…! Ты как со мной разговариваешь?

– Сам ты выбл… боярский! – Голован вернул оскорбление, стоял, набычившись, готовый дать отпор.

Олович оторопел. Такими словами на этом месте его никто не называл. Жидята выкрикнул:

– А ну скидай кукуль да падай в ноги!

Олович мотнул головой рядовичам:

– А ну-ка!

Рядовичи, послушные воле хозяина, двинулись к парню. Голован метнулся к задку телеги, выдернул из-под кулей рогатину. Рядовичи, не ожидавшие подобного отпора, ступили в сторону. Олович топал ногами.

– В колодки его!

«А всё равно теперь!» – успел подумать Голован и бросился на огнищанина, стоявшему к нему ближе всех. Но длинна была нить судьбы Оловича, сотканная Макошью. Талец опомнился, метнулся к Головану. Парень растерялся на миг, скосил глаза на рядовича, да и непривычен был людей-то колоть. Удар пришёлся вскользь. Рогатина лишь кровь пустила да ребро повредила. Но и вёрткий, ловкий Талец сплоховал. Сплоховал на единый миг, и этот миг жизнь его решил. Напоролся со всего маху на рогатину, ажно клинок в хребтине застрял. Олович упал на спину, завопил с перепугу. Талец же повалился замертво. Голован и рогатину выдернуть не успел. На него уже наседал Ляшко, ломал, валил наземь. На горле сомкнулись медвежьи лапища, в глазах парня помутилось, оба рухнули на землю. Голован безуспешно пытался разомкнуть удушающие тиски, хрипел, ногами дёргал. Желана как кто толкнул, на его глазах погибал сын, и движения его были подобны родии. Выдернув рогатину из скрючившегося в луже крови тела, ткнул Ляшка под левую лопатку. Желан колоть умел, хаживал ратником в княжеские походы. Клинок с хряском вошёл во вздрогнувшую плоть. Ляшко дёрнулся, дрыгнул раз-другой ногами и затих. Сзади навалился Жидята, набежали челядинцы, вязали Голована. Охавшего Оловича уводили под руки. Огнищанин обернулся, крикнул:

– Бока намните обоим, чтоб встать не могли, и в поруб киньте.

2

Мир наполняла тишина. То была не живая тишина леса с шорохами, шелестом, приглушёнными писками или тишь спящего дома, когда то сверчок цвиркнет, то всхрапнёт кто во сне… То была мёртвая тишина. Такая тишина обволакивала, когда мальцом накупается в Песчанке до посинения, вода зальётся в нос, уши и закроет все звуки. Сунув мизинец в ухо, скачет на одной ножке, пока звуки не вернутся. Мёртвая вязкая тишина сочеталась с липкой темнотой, мешавшей пошевелиться, двинуть рукой или ногой. Нигде ни один проблеск не привлекал взгляда. Лишь высоко-высоко голубоватым светлячком помаргивала одна-разъединственная звёздочка. Голован сунул палец в ухо, непроизвольно коснулся ладонью щеки. Щека оказалась почему-то липкой. Тело тотчас же наполнилось болью, вызвавшей вскрик, напугавшей своей необъяснимостью. Так продолжалась недолго, боль вернула память, и парень всё вспомнил. Как воткнул рогатину в брюхо боярскому холую, как катали его потом по земле, пинали, топтали, и более уж ничего не помнил. «Так я в порубе, – догадался и тут же всполошился: – А где ж отец? Неужто насмерть забили?» Но нет, рядом лежал кто-то живой. Окончательно придя в себя, различил прерывистое, со всхлипами дыхание. Голован встал на колени, протянув руки, потрогал полуживое тело. Дыхание изменилось, человек сел. Отцовский голос спросил:

– Это ты, Голован?

– Я, отец.

Посидели молча. Голован молвил:

– Водицы бы испить.

Желан ничего не ответил – где её, воду, взять? – потом спросил:

– Рогатину давно приготовил?

Отцовский голос звучал без укора. Сын виновато объяснил:

– Давно. Всё случая не было. Не знал, как измыслить, чтоб наверняка рассчитаться. Я сам хотел, вас с Житовием не думал впутывать.

– Ништо. Про то не виноваться. Кости целы? – спросил Желан.

– Да вроде целы. Десница только едва подымается.

Желан ощупал руку сына.

– Зашибли видать шибко. Кость-от цела, и то ладно.

– Что с нами сделают?

– Кто его знает? Коли сразу не прибили, на княжий суд в Киев погонят.

– Когда погонят? Я и не добреду до Киева.

– Оклемаешься. Одних кто погонит? Мыто повезут, тогда и погонят. Насидимся ещё до морозов.

Дыра в крышке поруба, в которую заглядывала голубоватая звезда, помутнела. Узники задремали. Днём головников выпустили на волю. Вначале поизгалялись, но таки выпустили. Дали по краюшке чёрствого-пречёрствого хлеба, луковице, черпаку воды. Едва поели, погнали назад. Голован не мог надышаться, наглядеться, тяжко было после вольного воздуха спускаться в смрадную склизкую яму.

В порубе выбрал позу поудобней, устроился полулёжа, боль притихла. День тянулся скучно. Отец молчал, сидел, свесив голову. Голован пробовал заговорить, тот не отвечал, потом обронил:

– Людей мы побили, сынок. Грех то.

– Да как же побили? Мы ж не татьбу учинили, за Заринку мстили.

– Так-то оно так. Да как людям в глаза посмотрим? Что про нас люди думают?

Отцовские думы непонятны были молодому парню. Око за око, зуб за зуб. О чём размышлять?

* * *

На следующий день наведалась Гудиша. Принесла хлеба, репы, луку, горшок каши. Поглядела на лохмотья, едва прикрывавшие тело сына и внука, посиневшую шею Голована, заплывший глаз Желана, покачала головой.

– Завтра одёжу принесу, примочек от Зоряны.

Голован шмыгнул.

– Сукмяницу принеси или хоть востолы кусок. На гнилой соломе сидим, хуже свиней. Подстелить под себя нечего.

Гудиша присела на колоду, пригорюнилась, принялась обсказывать домашние новости.

– Житовий с Млавой с молотьбой управляются. Цеп у Житовия к рукам прикипел. У Любавы молоко пропало. От коровьего малец животом мается, а она с ним. Никакого спокоя нет. Зоряна приходит, помогает, сказывала – должно полегчать малому. Настой давала пить с тряпицы. Как побили вы тех поганцев, Жидята с Горюном коршунами налетели. Грозились избу сжечь. Житовия изволтузили, и Млаве досталось ни за что ни про что. Ну, тут наши ольшанские мужики набежали, шуганули поганцев. Чюдин Жидяту так оглоблей приветил, думали, пришиб. Ан нет, очухался. Вот у ей, Любавы-то, молоко с испугу и пропало. Вот чё творят-то! Мы ить не обели боярские, не сироты. Должны боярину мыто, дак ты бери, что рядом установили, а изгаляться по какому праву? – посидела, посмотрела жалостливо. – Ладно, пойду я. Завтра одёжу принесу, поесть чего.

Пришла Гудиша, как обещала. Едомого принесла полную сумку, едва дотащила. Опять смотрела жалостливо. Не евшие со вчерашнего дня узники набросились на кашу.

– Я вам поболе принесла. Ноги болят, сынок. Не могу каждый день ходить. Ты не печалься, перебьёмся как-нито. Житовий ворочает за троих, и Любава помогает. Малому вправду полегчало, спит сердешный. Оздоровила Зоряна мальца. А сёдни полон двор у нас. Здрав с Купавой пришли, братовья Любавины. Молотят в четыре цепа. Купава с Любавой веют, Млава муку мелет. Не печалься, проживём, – пожевала сухими губами, вздохнула. – А мир, сынок, за вас стоит. Не головники вы, а местьники, так мужики меж собой толкуют.

От материнских слов полегчало на душе у Желана. Запал после кровавой стычки прошёл, навалились думы. Впереди княжий суд. Но что ему князь? Князь судит по своей правде, у мира правда своя. Жить-то в миру, не с князем. Как, убив человека, в глаза людям смотреть станет? Но мир признал за ним право кровавой мести. Людие понимали, не из пустой брани с сыном за рогатину взялись, за дочь и сестру мстили. Да и думу, видать, имели. У самих дочери есть, укорот не дать – расповадятся боярские холуи.

– Талец, – продолжала Гудиша, – сказывают, помрёт к ночи. Никого не признаёт, ноги отнялись, и дух от него сильно чижёлый идёт.

– Туда ему и дорога, – проворчал Голован.

– Эт-та чё такое? Кто позволил головников из поруба выпускать?

Олович, все эти дни окружённый заботами жены и челяди, охавший на постели, окончательно оклемался, выбрался оглядеть заброшенное хозяйство. Лодыри-холопы рады-радёшеньки остаться без присмотра, а тут ещё вона что! Узники не томятся в сырой яме. Посиживают вольно, да ещё едят от пуза.