Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Громко закричала неясыть, выведя мужиков из полудрёмы, охватившей их благодаря сытному ужину, теплу, усталости.

– Ф-фу, леший! – воскликнул Беляй, вздрогнув от неожиданности и усаживаясь на овчине.

– То твой Змий, Ставр, голос подаёт, – хохотнул Дубок.

– Эх-ма, водицы испить, да на боковую, – подытожил день Якун.

Ставр посидел некоторое время, глядя на угасающее пламя. Кто запоминает стародавние события, от самой досюльщины до досельного времени? Наверное, в свитках у волхвов много чего записано. Вот выучиться читать те свитки и рассказывать людиям про старину, витязей…

Ночная птица пролетела над головой, шумя крыльями. Притихший костёр не давал более тепла, ночь знобила тело, Ставр положил на кострище толстых сучьев, чтобы на утро сохранился жар, и отправился в избушку под тёплую овчину.

* * *

«Топ-топ, топ-топ». Сквозь сон не разобрать, ёж возле двери топчется, Буланка ли ходит, спутанными ногами бухает. Ушкан молчит, значит, всё спокойно на становище. «Топ-топ, топ-топ». Нет, то не ёж и не Буланка. То хоровод возле купальского костра притопывает. Спит и не спит Дубок. То ли снится, то ли грезится. Игривые песни, пляски, смех, чаши с хмельным мёдом.

Подошла к нему ведунья Преслава, коснулась жарким бедром. От того касания дрожь прошла по телу. Отблески пламени играли на лице ведуньи. От тайны, скрытой в бездонных очах, замерло сердце, пресеклось дыхание.

– Идём со мной, парень. Знаю на Плотницком ручье вадегу заветную. Окунёшься, силы молодецкой небывалой наберёшься.

Сверкнула очами и скрылась во тьме. Дубка ноги сами понесли.

Белело обнажённое женское тело во тьме, манила рука.

– Иди же, иди!

Сбросил одежду Дубок, шагнул, очарованный, в воду. Ведунья смеялась, брызгалась, уходила под воду. Ловил, ловил и никак не мог поймать чаровницу. Сама в руках оказалась, обвила шею руками, устами прильнула. Так и вышел Дубок, не чуя ноши, на травянистый бережок.

Ох, ведунья, ведунья! Что творила ты жаркой купальской ночью! Все силы из парня выпила, а он и рад-радёшенек. Себя не чуял, только бы исполнять все желания колдовской женской плоти. Не в ручье омут был, в очах твоих бездонных. Разными они бывали, разный свет излучали. В купальскую ночь особый, только для этой ночи предназначенный.

Коротка купальская ночь, заря с зарёй целуются. Жар от ласк ещё чернотой не подёрнулся, а уж звёзды, как роса под солнышком, истаяли, небушко заголубело.

Преслава сидела рядом, откинувшись на вытянутые руки, запрокинув голову. Очи колдовские прикрыла, сочные уста улыбались. Наготу женскую, с ума сводящую, словно каменья самоцветные, глазам мужским представила. Была та нагота Дубку немереной тьмы яхонтов, смарагдов прельстительней.

– Когда встретимся, Преслава? Куда придти? – спросил Дубок, прикрывая глаза, не в силах смотреть на то, что взору открывалось.

Засмеялась ведунья.

– Жди следующего Купалу. Может, опять мне приглянешься.

Но не насмешка то была. Прильнула жарко, устами впилась, наземь опрокинула.

Гудел шмель, солнышко припекало. Преслава исчезла. Посидел Дубок, в вадегу полез. Наяву то было или поблазнилось? Нет, не поблазнилось. Шрамами от любовной схватки обозначились на молодецком теле следы поцелуев. Жарки, ненасытны были ласки ведуньи.

Всю оставшуюся жизнь помнил Дубок ту колдовскую ночь. Помнить помнил, но в самом сильном хмелю не поведал о ней никому.

7

Ночная темнота помутнела, блеск звёзд смазался, слюдяное оконце обозначилось блеклым пятном. Залаяла Жужелица, молодая сука, вслед за матерью тонким щенячьим визгом заголосил весь выводок. Добриша растолкала мужа.

– Неспокойно во дворе, проснись.

Ковач сел, поставив босые ноги на холодный пол, зевнул, мотнул головой, отгоняя сон. Жена не отставала.

– Да подымайся же, татей полон двор.

– Ага, нурманны через тын лезут, – насмешливо ответил муж. – Не слышишь, как собака лает? Был бы кто чужой, рычала бы.

Добрыга накинул на плечи кожух, сунул ноги в разношенные поршни, вышел во двор. Рудый уже возился с брусом, затворявшим ворота. На улице нетерпеливо ржала лошадь. Ковач помог юноте растворить ворота, во двор въехала телега. Под уздцы лошадь вёл Дубок, весело покрикивающий младшему сотоварищу:

– Спишь крепко, парень!

Завидев ковача, подмастерье наклонил голову, поздоровался. Во двор из тёмной избы выбежала хозяйка с дочерью. Возница, остановив телегу посреди двора, кинул Рудому:

– Распрягай, притомилась лошадушка, с утра в дороге.

Тот похлопал Буланку по крупу, сказал ласково:

– Ишь, нагуляла бока на лугах. Сейчас задам тебе овса, погоди.

В конюшне ржал жеребёнок. Буланка задрала морду, нетерпеливо заржала в ответ.

– Ты один? – спросил Добрыга.

– Со Ставриком, – весело ответил Дубок, радуясь окончанию дороги и предстоящему отдыху.

– Да где ж он? – воскликнула, оглядывая телегу, Добриша, соскучившаяся по младшенькому, более месяца пребывавшему среди опасностей, вдали от матери.

– В телеге, спит наш ковач, как сурок.

Резунка, стоя в телеге на коленках, тормошила братика. Ставрик смотрел невидящими глазами, не в силах расстаться со сладким утренним сном.

Рудый уводил лошадь в стойло, женщины теребили юного путешественника, зевавшего во весь рот и возмущённо отбивавшегося от бабьих ласковостей. Дубок, не ведавший о замыслах Добрыги, давал отчёт мастеру.

– Руды доброй наготовили, года на два, а то и на три достанет. Богатые гнёзда попадались. Якун с Беляем остались сушить да обжигать. Дрова есть, до снега управятся. Вчерась перевесищами утку взяли. Якун добрые места надыбал, с вечера развесили, утром пришли, глянули – перевесищ не видать. И день и ночь гнал, чтоб не протухла.

Солнце ещё не взошло, а работа в Добрыгином дворе кипела. Птицу щипали, разделывали, солили, готовили к копчению. Даже горн в корчинице не вздували. Всем нашлась работа, лишь Дубку позволили отдохнуть. Добриша радовалась, хватит дичины до Нового года. А что работы навалилось, так куда от неё денешься. Не бояре, челяди не держат.

8

Последнюю крицу оцели Добрыга сварил, когда грязь на дорогах взялась камнем и больше не размякала. Плотницкий ручей покрылся панцирем, а на Волхове лишь на стремнине курилась живая струя. Целую седмицу Добрыга с надеждой по утрам выглядывал во двор. Снегу выпало – ни на телеге ездить, ни на санях. Морозы крепчали, а парни куковали на болотах. Боги наконец-то услышали молитвы ковача. Как-то солнце потускнело от хмарной дымки, к вечеру небо затянуло тучами, закрутило, завьюжило, к утру снежку подвалило на добрый десяток вершков. Дубок с утра хотел запрягать, но Добрыга не отпустил, велел ждать, пока ветер уляжется. Ждали два дня. Подмастерье верно сказал – руды наготовили с лишком на два года. Руду вывезли, ссыпали под навес, укрыли от непогоды и оставили до весны.

* * *

Семья работала с утра до темна. Мужики в корчинице, хозяйка с дочкой у печи. Работы Добрише прибавилось. Своих мужиков сам-пят, да четверо дроводелей сруб рубили. Все запасы Добрыга на избу потратил. Утки, добытые осенью, как раз пригодились. Ставр и тот трудился, не покладая рук. Упросил отца, договорился тот с хранильником учить сына грамоте. Добрыга и сам понимал – нужна сыну грамота.

Вторую зиму мальчонка три раза в седмицу по утрам бегал в святилище учить письмена. С волхвом занимался до полдни, дома шептал названия буквиц, вертелся волчком, то в корчинице мехи у горна качает, то инструмент подаёт, то щепу за дроводелями прибирает.

* * *

В один из вечеров Якун завёл разговор с отцом. Долго откладывал, да всё ж надо когда-то решиться.

Приходила Резунка, звала ужинать. Плотники давно поели и ушли, в грудне день короток. Ушли и подмастерья, в корчинице остался ковач со старшим сыном. Якун всё медлил, находил какую-то заботу, то клещи перекладывал, то млаты рядком составлял. Парень нудился, отец, чуя невысказанную тоску сына, не уходил, сел на лавку, попил кваса, скрёб пятернёй подбородок под опалённой бородой. Якун обошёл корчиницу, не найдя занятия рукам, встал у горна, поглаживал отполированную ладонями рукоять мехов. В горне рдели затухающие угли. В красноватом свете предметы приобретали причудливые размытые очертания. Из углов, от стен наползала темнота. Якун посмотрел на отца и уже не мог различить лица, увидеть взгляд. Парень решился.

От речей сына у Добрыги опустились руки. В замешательстве ковач не находил слов.

– Я ж тебе умельство хотел передать! – вскрикнул Добрыга и яростно взглянул на потупившегося сына. – Ведь корчая работа – это не абы что, это художество! Как же она не по душе может быть? – продолжал ковач в недоумении. – Ты пойми, ковач-хытрец – что бог! Неужели душа твоя не радуется, когда из куска железа, ни на что не похожего, всякую кузнь творишь? Ведь такие дела только богам ведомы. Всё, что я умею, и ты будешь уметь, сынок. Ты только захоти, и всё получится. Что ж мне, умельство своё в Навь забирать?