В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

В 1917 году теоретические дискуссии в социалистической закусочной кончились. В апреле Ленин вернулся в Россию. В октябре возглавил большевистский переворот. «Классовая борьба» — до этого чисто риторическое выражение — стала реальностью. В России начался «красный террор». Феликс Дзержинский сразу же создал ЧК — «вооруженные силы диктатуры пролетариата» для борьбы с контрреволюцией. В ноябре 1918 года его отправили в Швейцарию поправлять здоровье — физическое и психическое. Число убийств, казней и кровавых репрессий, которые были в его ведении в течение прошедшего года, так возросло, что в его отсутствие партия большевиков поняла необходимость слегка сократить излишнее усердие со стороны этой организации, нашпигованной уголовниками, садистами, дегенеративными элементами из люмпенов. Однако Ленин отстоял эту организацию, которая, по его мнению, заслужила право на самостоятельность, и Дзержинский, отдохнув, вернулся к прежней работе.

Отдавал ли Макс себе отчет в масштабах и последствиях чудовищного безумия, начавшегося в России? Ему сорок один. Мог ли он еще выйти из игры? Или тоже полагал, что игра только начинается, и настал наконец час, которого ждал народ и сам он — столько раз унижаемый? Разоблачать! Уничтожать! Разрушать! Ниспровергать! Истреблять! Пустить все по ветру! Разнести! Безжалостно изымать! Крушить! Сокрушать! Разбивать! Раскрывать! Бить! Пригвоздить! Хлестать! Лексика, которую он употреблял в своей публицистике, вызывает однозначные ассоциации. Он не жалел слов на оскорбления своих противников: паяц, холоп, мошенник, продажный, паразит, прислужник гнилой и мерзкой буржуазной политики. Над его давно слежавшимися текстами витал дух агрессивности. Ни в какой другой профессии он не смог бы себе позволить так откровенно проявлять копившуюся годами злость.

Он решительно взял сторону большевиков. В соответствии с ленинским постулатом о разжигании мятежа в капиталистических странах ринулся готовить всеобщую забастовку швейцарских железнодорожников. Разыскиваемый полицией, сумел улизнуть через Берлин в Польшу. После его отъезда в цюрихскую квартиру нагрянули жандармы. И Кася тогда впервые увидела, что такое настоящий обыск рылись в шкафу, в письменном столе, конфисковали книги и бумаги. Через два дня пришел приказ и матери покинуть Швейцарию вместе с детьми.

Сразу же после возвращения в Варшаву детей распределили по родственникам: Анусю — к Бейлиным, Касю — к Быховским, а Стася — к моим бабушке и деду. Им опять приходилось привыкать к другим лицам, языку, обычаям. Они чувствовали себя несчастными. Очевидно, потому, что их разлучили друг с другом и с родителями. Макс занимался организацией революционных забастовок и демонстраций против «буржуазного правительства», Стефа также была включена в партийную деятельность. Им было не до детей.

Маленькие Горвицы не могли не замечать откровенно критического отношения варшавской родни к «большевистской агрессии» родителей. Родственники, правда, и сами принадлежали к прогнившему социальному классу, приговоренному к уничтожению, но при этом вели жизнь, которая производила сильное впечатление. Красивые, удобные условия, комфорт. Кася не могла не сравнивать свою судьбу с жизнью двоюродных сестер. У ее ровесницы Марты отдельная комната, красивые платья, книги и игрушки, она окружена любовью и заботой, родители интересуются ее потребностями. Но прежде всего — она у себя дома. Кася так и не избавилась от детской — в душе — обиды тех варшавских лет. Без всякой горечи повествовала о жутких ситуациях, в которых оказывалась позднее, но всегда распалялась до слез, стоило ей вспомнить о тогдашних унижениях, которые она испытывала в Варшаве, — кажущихся или происходивших на самом деле. По ее утверждению, тетки особой любви к вновь прибывшим маленьким родственникам не питали, не скрывали снисходительности и осуждали их манеры. Вот и моя бабка как-то с сочувствием отозвалась о «пролетарской внешности» Каси. Дочь певца «диктатуры пролетариата» была уязвлена.

Нарастал неминуемый конфликт. И через два месяца Стефа забрала старших детей от теток, устроилась с ними в битком набитой крошечной квартирке своей знакомой, коммунистической деятельницы Миты Влеклиньской, урожденной Брун. Целина Будзыньская, дочь Миты, в своих воспоминаниях «Обрывки семейной саги» описала пребывание семьи «Вита» Валецкого на Нововейской улице и свою короткую дружбу с Касей. Они вместе бегали по улицам Варшавы, разнося конспиративные пакеты и присутствуя на политических митингах. Иногда, для разнообразия, навещали родственников Каси, например моих деда, бабку и мою мать, веселую, с пушистыми волосами Ханю Морткович.

Четырнадцатилетней Касе старшая кузинка представлялась «княжной из морской пены», которая и понятия-то о жизни не имеет. Сама она в те годы была уже довольно опытным конспиратором. Однажды во время прихода полиции с обыском, а никого, кроме нее, в доме не было, умудрилась через окно дать знать отцу, чтоб тот не возвращался и исчез. А после ухода полиции, которая не заметила огромной пачки запрещенной литературы, укрытой на шкафу, вместе с Целиной целый день жгла кипы бумаг в кафельной печи, боясь повторного обыска.

Приключения дочери революционера имели бы романтический налет при царизме. Но они совпали с первыми годами завоеванной независимости, когда вновь возникшее государство едва переводило дух. Полученная свобода не принесла ни покоя, ни мира. Сразу же возникли внешние и внутренние конфликты: о формах устройства, о власти и границах страны. Шли полные драматизма баталии за включение в Великопольскую Польшу Поморья и Шлёнска, вспыхнула борьба с украинцами за Львов, а с русскими — за Вильно. Незаметно возникло польско-большевистское противостояние. А польские коммунистические руководители призывали рабочих и крестьян к анархии, бунту против государственной власти, захвату власти. То есть к гражданской войне, до которой и так было рукой подать.

Казалось, не справиться с послевоенной нищетой, безработицей, социальной напряженностью. Коммунизм представлялся панацеей от всех бед, получая поддержку не только пролетариата, но и со стороны интеллигенции и буржуазии. Между тем правительство нового государства пыталось остановить диверсионную деятельность коммунистов. В ответ на революционную пропаганду закрыли газету «Штандар социализма», начались обыски и аресты.

Осенью 1919 года взяли Стефу, посчитав, что ее деятельность угрожает спокойствию и безопасности людей. Макс прятался, следовательно, Кася и Стась оставались одни, Ануся продолжала жить у Бейлиных. Настал день, и им разрешили «свидание». В тюрьму на Павяке пошли все трое. Мать просила старших детей: «Возьмите Анусю к себе!» И показала им «закрутку» — записку, которую младшая дочь передала ей через Гучо Бейлина, адвоката. На бумаге детскими каракулями было написано: Я скитаюсь от т. к т. Как бы мне хотелось быть дома. Но девчушка, увидев, что мать плачет, сама расплакалась: «Не бойся, никто не догадается, что это о тетях, я же только начальные буквы написала».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});