Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

смеялся в подворотне неба.

Там из раскрытого окна

блевал герой гламурных оргий.

И на груди его Цена

горела, как почетный орден.

 

7

Итак, хвала тебе, Цена! —

чума ухватистого века,

как азбука, как “Отче наш”,

как новая скрижаль Завета,

как крестный путь в Ерусалим,

заученная до икоты.

И люди на огни витрин

молились, словно на иконы.

И бюст с поникшей головой,

и трагик, вышедший на сцену,

и пилигрим, и постовой —

все на себе носили Цену.

Все уходило с молотка —

машины, храмы, манекены.

Лишь продавец из-за лотка

сиял, как золото Маккены.

Но вился дым по мостовой,

окутывая дом за домом.

И торф, горевший под Москвой,

шипел, как сера под Содомом.

 

8

По сковородкам площадей,

кипевших рынками и псами,

среди испуганных людей,

орущих злыми голосами,

 

ты все еще меня вела,

как нитку, что в ушко продета,

сшивая воздух, как игла

на крыше университета.

Но медленно кончалась власть,

и песенка была допета.

Ты не вела уже — вилась

поземкой посреди проспекта.

И, вылюбленная до дна,

лишившись замысла и роли,

ты, словно Лотова жена,

столбом из белоснежной соли

застыла, глядя на закат,

на улицы из снежной ваты,

что к Яузе стекались, как

к урочищу Иосафата.

 

9

И только нищий на трубе,

горящей, как в ночи лампада,

аккомпанируя судьбе,

играл мелодию распада.

Играл мелодию Суда,

спокойного, как перекличка:

тебе — туда, а мне — сюда.

Печально пела электричка,

цвела реклама над Москвой,

вскрывались реки, словно вены,

по опустевшей мостовой

брели беременные ведьмы.

И, криком раздирая ночь

и мрак ее купели черный,

на этот свет рождалась дочь,

как ангел перевоплощенный.

Как будто повернула вспять

Звезда из Нового Завета.

И страшно было повторять:

Россия, ночь, Елизавета.

 

(1770 — 1843) — Любовь к бессмертию

Когда в 1969 году в издательстве «Художественная литература» впервые на нашем веку издавали Гёльдерлина, мне «под занавес» предложили для перевода два его стихотворения. До этого я переводил Рильке, раннего и среднего, «классического», а не из его поздних лет, где Рильке все более склонялся к свободным ритмам, заданным в гимнах и фрагментах именно Гёльдер­лина. Когда я подошел к поздним стихам этих великих поэтов, мне стали во многом яснее мои собственные опыты в свободном стихе. Но работа над Гёльдер­лином затянулась на долгие годы, с перерывами, печатать его не стремились, последнее издание вышло в «Литературных памятниках» в 1988 году («Наука»), если не считать пиратского однотомника, изданного в Кишиневе в 1997-м. В своей итоговой книге под неуклюжим названием  «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Купри­янова» («Радуга», 2009) я отдал его стихам едва ли не первое место.

Мне посчастливилось часто бывать в Тюбингене, где поэт учился вместе с Гегелем и Шеллингом, где Гёльдерлин уже в эти юношеские годы преподал (именно так!) Гегелю основы диалектического способа мыслить. Здесь же он и закончил свою жизнь в длительном состоянии помутнения рассудка. В январе 1987 года состоялся мой поэтический вечер в знаменитой башне, где он жил и где сейчас находится музей и Общество Гёльдерлина. С тех пор я наблюдаю, как «скудеет» время поэтов.

«К чему поэты в скудные времена?» — эта фраза Гёльдерлина заставляет задуматься не только о сущности поэзии, но и о сущности времени. Сам поэт ставит поэта в центр жизни и памяти о жизни как оправдание земной жизни (например, гимн «Память», где сказано, что все, достойное памяти, определят именно поэты). Живем ли мы оправданной поэтами жизнью или в ожидании неизбежной для нас пустоты заполняем ликующей пустотой зияющую пустоту?

…Говорить об этом трагическом поэте — значит говорить о целой линии немецкой поэзии, которая от него протянулась к литературным опытам Ницше, затем к Рильке и множеству экспрессионистов, к Георгу Траклю и далее к Эриху Арендту, Паулю Целану, Иоганнесу Бобровскому, к нашим современникам. В то же время я часто слышал от грамотных немцев: как же вы переводите Гёльдерлина, ведь мы сами его не понимаем? Возможно, не понимаю, но перевожу. Он не кажется мне удаленным по времени. Он ближе не к поэтам своего времени, а к своим любимым древним грекам, язычникам-платоникам, к древним пророкам, провидевшим  Христа и христианство. Хотя Христос у него оказывается в одном ряду с греческими богами и героями, а чрезмерную любовь к нему он оценивает как опасность. Есть работы о влиянии Гёльдерлина на Тютчева, Пастернак перекликается с ним (согласно исследованию А. Жолковского) самим названием одной из книг — «Сестра моя жизнь»… Близок он и нашим православным поэтам и мыслителям, живущим в ином измерении времени. В Интернете на страницеОльги Александровны Кадомцевой я нашел ссылку на сборник инока Всеволода Филипьева, откуда она приводит полюбившееся ей стихотворение:

 

После утра Христова

все слова потеряли значенье: лег-

кий ветер, узор на песке.

Ф. Г ё льдерлин

 

После утра Христова

Все слова обрели завершенье:

Русский север, узор на стекле.

Обретается снова

Сила слова «прощенье»

И свеча тает в детской руке.

          2000

 

 

Цветаева в одном из своих писем довольно внятно писала о нем: «Как поэт, говорю о материале слова, совершенно бесплотный, даже бедный. Обычная рифма, редкие и бедные образы — и какой поток из ничего. Чистый дух и — мощный дух. Кроме стихов, за жизнь — проза, чудесная. Hiperion, письма юноши, мечтающего о возрождении той Греции — и срывающегося. Апофеоз юноши, героики и дружбы. О Гёте и Гёльдерлине. Гёте — мраморный бог, тот — тень с елисейских полей. Не знаю, полюбите ли. Не поэзия — душа поэзии. Повторяю, меньше поэт, чем гений. „Открыт” лет двадцать назад. При жизни печатался кое-где по журналам, никто не знал и не читал».

Литературовед пишет о  его стиле: «Инверсия — это пути, которых действительно держится живое. Когда у Гёльдерлина какая-то группа слов в стихе как будто бы уже замкнулась, когда смысл как будто бы уже исчерпан ею, то добавочно появляются все новые слова, относящиеся к тому же; мысленно уже была поставлена точка, и фраза все же не кончилась, она все пополняется и пополняется — словами после точки. Можно бы сравнить фразы так построенные с рисунком, где линии контура еще не даны окончательно, и возле них художник на пробу проводит вторые и третьи, придав первоначальному контуру мохнатость, растрепанность...» «...Гёльдерлин превращает уже законченную фразу снова в эскиз фразы, он желает и в законченном произведении искусства сохранить следы эскизности, поисков последнего слова, постоянной борьбы за него...» (Берковский Н. Романтизм в Германии. Л., 1973).

А так обращается к нему Рильке:

Для тебя же, божественный, жизнь была, заклинатель,

единым обликом, если ты ее называл, строка

завершалась, словно судьба, и смерть была

даже в самой нежной из них, и ты вступал в нее; но

бог предварял твой путь и тебя вызволял.

Предваряя небольшую подборку его поздних стихотворений, могу только повторить осторожные слова Цветаевой: «Не знаю, полюбите ли… меньше поэт, чем гений…» Поэтому как-то исправлять в переводе некоторые причуды его синтаксиса, сделать его более гладким и доступным я не пытался.