Законы границы (СИ) - Серкас Хавьер

— Значит, вот как все началось.

— Да, именно так. Никто из нас не планировал создания нового медийного персонажа. Нам было достаточно одного Сарко, и единственное, чего мы хотели, — возродить к нему интерес, заставить людей вспомнить о нем и вернуть ему популярность. Все остальное, повторяю, оказалось для нас непредвиденным.

— Я вам верю. Если кто-нибудь специально задался бы целью создать такую медийную персону, как Мария Вела, то затея с треском провалилась бы.

— Домыслы, изображающие меня гением, создавшим Марию, которая в итоге обратилась против меня самого, полная чушь. На самом деле я всего лишь подтолкнул ее, но она скоро вышла из-под моего контроля и стала действовать самостоятельно. Единственное, в чем я по-настоящему себя упрекаю, — так это в том, что не заметил, как Мария начала завладевать нашей историей, стала концентрировать на себе весь интерес интервью и сделалась таким же популярным персонажем, как Сарко.

— Когда вы поняли это?

— Поздно. А должен был бы заметить в самом начале, например, когда каталонское телевидение выпустило в прайм-тайм, после стольких лет молчания, репортаж о Сарко. Он назывался «Сарко: забытый заключенный нового времени». Не знаю, видели ли вы репортаж — к сожалению, он отсутствует в моем архиве.

— Нет, не видел.

— Советую найти его: вас это должно заинтересовать. Кстати, я имел отношение к созданию данного репортажа, в том числе и потому, что сначала начальник тюрьмы не дал разрешение проводить там съемки, и создатели программы попросили у меня помощи, а я обратился к главе пенитенциарного ведомства, благодаря которому и решилась проблема. Суть в том, что теоретически главным героем репортажа являлся Сарко, там мелькали фрагменты с его недавними высказываниями и заявлениями, однако на самом деле центром, вокруг которого все строилось, была Мария, и по окончании просмотра возникало ощущение, будто Мария, а не Сарко была жертвой того, что Сарко сидел в тюрьме. На кадрах этой передачи она говорила о своей любви к Сарко, о его доброте и нежности, о счастье, ожидавшем ее рядом с ним; подавала еду в школьной столовой и хлопотала по дому вместе с дочкой; с отчаянной решимостью смотрела прямо в камеру и просила телезрителей присоединиться к кампании за освобождение Сарко и присылать ей подписи на указанный адрес. Внизу экрана появлялся адрес моей адвокатской конторы. Одетая в свое неизменное черное пальто и розовый спортивный костюм, в котором она впервые предстала в моем офисе в день нашего знакомства, Мария за руку с дочерью входила в тюрьму и выходила из нее в унылом сумраке зимнего воскресного вечера… Короче говоря, программа имела небывалый успех, и в последовавшие за ней дни моя контора была завалена письмами с просьбами о помиловании для Сарко и со словами солидарности с ним.

Этот триумф должен был заставить меня насторожиться, но он воодушевил меня. Правда, в тот период практически все вокруг воспринималось мной с воодушевлением. В наших отношениях с Тере царила идиллия, работа поглощала меня с головой, жизнь обрела направление и смысл, и мне удалось запустить стратегию по освобождению Сарко, работавшую лучше, чем я ожидал. Разумеется, я был бы рад видеться с Тере чаще, проводить с ней выходные, познакомить ее со своей дочерью и компаньонами, однако каждый раз, когда я намекал ей на это, она заявляла, что я пытаюсь нарушить установленные нами правила игры, менять которые не было оснований. Мне ничего не оставалось, кроме как мириться со всем этим и признавать ее правоту. Я был счастлив, она тоже, и не имело значения, что за пределами моего дома мы могли видеться лишь по делу, я почти ничего не знал о ее жизни и ни разу даже не побывал у нее дома в Виларрохе, хотя пару раз подвозил ее до подъезда. Мария тоже была счастлива или производила такое впечатление. Ей не только нравилась ее новая роль, но и, как казалось, она была в восторге от внезапно свалившейся на нее славы, словно ей было абсолютно привычным внимание журналистов и то, что люди узнавали ее на улицах. Меня поражала внезапно проявившаяся двойственность Марии: перед микрофонами и камерами она выглядела отчаянной народной героиней, а когда они исчезали, вновь превращалась в заурядную, серую и ничем не примечательную женщину. Мы с Тере еще долго сопровождали ее на интервью, поскольку это был единственный повод для нас с Тере видеться за пределами моего дома. В общем, я был всем доволен, как и Тере с Марией. Единственным недовольным был Сарко.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Сарко?

— Я не понимал почему — именно тогда, когда впереди перед нами наконец замаячил спасительный выход, его позитивный настрой, с которым Сарко встречал меня в первые дни, исчез, и с каждым днем он становился все мрачнее. Лишь позднее я сообразил, что тому было две причины. В те времена Сарко был уже настоящим «медиопатом»: половину своей жизни он постоянно красовался на страницах газет, раздавал интервью для радио и телевидения, и ему было трудно жить без этого. Одним из мотивов, заставивших его принять мой план, была возможность вернуть себе прежнюю популярность. Однако проблема заключалась в том, что, поскольку Сарко привык находиться в центре внимания, ему пришлось не по душе то, что это место вдруг заняла Мария.

— Но ведь Мария стала играть эту роль для того, чтобы вытащить его из тюрьмы!

— Какое это имеет значение? Его досада не была рациональной, и если кто-нибудь сказал бы ему, что он злится, Сарко заявил бы, что это неправда. Его самолюбие медийной звезды было задето тем, что СМИ сфокусировали внимание на Марии, отодвинув его на второй план. Однако это была лишь одна причина дурного настроения Сарко; другая — и намного более существенная — стала понятна мне позднее.

Это произошло в конце весны. В то утро, через шесть месяцев после того, как я стал адвокатом Сарко, суд Барселоны вынес решение по нашему ходатайству о сложении наказаний, в результате чего срок сократили до тридцати лет. Это была хорошая новость, и, едва ее узнав, я тотчас сообщил это по телефону Тере и Марии, а днем помчался в тюрьму, чтобы рассказать Сарко. Его реакция была негативной, но я бы солгал, если бы сказал, что удивился. В то время я в течение нескольких недель замечал, что он был напряженным, нервным и раздражительным, ругал тюрьму и жаловался на преследование со стороны двух надзирателей, на что начальник тюрьмы просто закрывал глаза. Заметив беспокойное состояние Сарко, я поспешил поговорить об этом с Марией и Тере, однако Мария сказала, что она ничего подобного не замечала, а Тере заявила, что я преувеличиваю, и велела мне не делать из мухи слона. «Не обращай на него внимания, — сказала она. — Иногда он действительно бывает таким. По-моему, это естественно. Я бы вообще сошла с ума, если бы провела почти двадцать лет за решеткой. Не волнуйся, у него это пройдет».

Я решил последовать ее совету, однако неуравновешенное состояние Сарко так и не прошло — во всяком случае, последующие несколько недель. Поэтому меня не удивила его реакция в тот день на принесенную мной отличную новость: он не только не высказал удовлетворения и не поздравил меня, но даже не обрадовался. Сарко требовательным тоном спросил меня, означало ли это известие, что он мог уже сейчас выйти из тюрьмы. В последние недели он не раз задавал мне подобный вопрос, однако я снова ответил на него, терпеливо объяснив, что, хотя неизвестно, когда удастся добиться окончательного освобождения, тем не менее получать отпуска он мог начать уже через пару недель, а через несколько месяцев ему могли предоставить смягченный режим. Сарко отреагировал так, будто слышал все это впервые, и, состроив презрительную гримасу, фыркнул: «Это слишком долго. Не знаю, смогу ли я дотерпеть».

Я беспечно улыбнулся: «Да ладно, чего там не дотерпеть. Несколько недель, несколько месяцев, сущая ерунда». — «Я сыт по горло тюрьмой». «Это естественно, — кивнул я. — Странно, как ты до сих пор не сбежал. Но сейчас в этом нет необходимости. Еще совсем чуть-чуть, и тебе станут давать отпуска». «Да, — произнес Сарко. — Но я должен буду каждый раз возвращаться обратно. А я не хочу возвращаться. Не хочу больше сидеть тут. Мне все осточертело. Я принял решение». «Какое?» — встревоженно спросил я. «Свалю отсюда, — ответил Сарко. — Попрошу, чтобы меня перевели. Поговорю с приятелем Пере Прада, расскажу ему, как меня все здесь достало, и попрошу его организовать перевод. Я не могу больше тут находиться». Затем он принялся опять ругать тюрьму, ее начальника и двух надзирателей, якобы изводивших его. Чтобы хлынувшая лавина жалоб не погребла под собой наш разговор, я пытался сдержать ее, но, к сожалению, делал это неправильно: перебивал его, продолжал шутить, старался разрядить обстановку, заверял Сарко, что, когда у него появится возможность ходить в отпуск, все будет по-другому. Когда он упомянул про «приятеля» Пере Прада, я саркастическим тоном напомнил ему, словно обвиняя его в бахвальстве, что Прада был вовсе не его приятелем, а главой пенитенциарного ведомства. Сарко резко оборвал меня, рявкнув: «Заткнись, черт возьми!» В четырех стенах тюремной комнаты для встреч это прозвучало как оскорбление. Услышав окрик, я хотел подняться и уйти, однако, прежде чем поддаться импульсу, я кинул взгляд на Сарко и внезапно увидел в его глазах нечто такое, чего никогда прежде мне не доводилось видеть и чего я никак не ожидал, тем более в тот момент. И тут я понял, что этим, очевидно, и объяснялось его поведение. Знаете, что это было?