Пожиратели звезд - Ромен Гари

И с многозначительным видом подмигнул. Артист бросил на него гневный взгляд, но ничего не сказал. После выступления вид у него всегда был оскорбленный и униженный – это уж точно. Похоже, он совсем к другим вещам привык – были в его жизни и лучшие времена. Эти двое являли собой странное зрелище, и владелец кабаре иногда ломал голову над тем, что же могло их вдруг объединить: настоящий сеньор, такой благородный и утонченный, сразу видно – из хорошего общества, и этот отвратительный тип с гадким жестоким лицом и желтоватыми глазами – казалось, он только и делает, что насмехается над хозяином. Порочный человек, у него и повадки странные: вынет, бывало, из кармана коробку спичек – большую такую коробку, кухонную – зажжет спичку, долго смотрит, как она горит, потом поднесет ее к носу и глубоко, с наслаждением вдыхает легкий серный запах. Чрезвычайно неприятная привычка – хотя владелец кабаре и не возьмется сказать, почему ему так показалось. Нанюхавшись серы, он на какое-то время замирал, мечтательно – с какой-то ностальгией – глядя в пространство, словно этот запах напоминал ему что-то такое, чего ему ужасно не хватало, – разумеется, лучшие дни. Потом доставал еще одну спичку, и все повторялось сначала. Порочный человек.

Как зрители реагировали на номер? Хозяин кабаре пожал плечами. Довольны были, но в основном они приходят сюда из-за голых девочек – заведение специализируется на стриптизе, на девочках, они хорошо свое дело знают – только это зрителям и нужно, и все, что оттягивает момент, когда девочки начнут себя показывать, их обычно раздражает. Конечно, когда сеньор Джек садился на стул, а стул поднимался в воздух метров на пять – на сколько?

– да, почти на пять метров, и когда он вдруг исчезал, а стул продолжал висеть в воздухе, а потом опять появлялся, попивая шампанское, зрители бывали довольны. И еще на них большое впечатление производила его одежда: многим из них никогда не доводилось видеть человека, одетого так хорошо. Нравилось им все это, конечно же. Но все-таки голые девочки интересовали их куда больше.

Хесс был уже совершенно пьян, а спешно прибывший из Парижа француз вытирал пот со лба. Невероятно: артист такого ранга – и довольствуется маленькими грязными заведениями где-то на краю света. Единственно возможным объяснением тому могли служить неприятности с полицией, причем нечто достаточно серьезное, вынуждающее избегать излишней огласки, – вот он и ездит с места на место, чтобы не попасться. Что-то за ним числится – в этом не оставалось никаких сомнений – и очень серьезное. Возможно, какие-то люди ищут его повсюду, чтобы свести с ним счеты.

Чарли Кун позвонил Альмайо, чтобы сообщить ему о том, что дело в очередной раз провалилось. Он заранее приготовился к тому, что тот взорвется от ярости, но когда он обо всем рассказал, последовала долгая пауза, затем раздался глухой голос Альмайо – тот всего лишь сказал:

– Я хочу, чтобы этот тип приехал сюда, Чарли. Категорически хочу, вы же знаете. Я заплачу любые деньги. Отыщите его и скажите, что здесь ему незачем бояться полиции, решительно незачем. Я заплачу столько, сколько он захочет, и гарантирую полную безопасность.

Скажите, что я – сам Альмайо – обещаю ему это. Как вы думаете, он слышал обо мне?

– Конечно.

– Отыщите мне его, Чарли.

Никогда еще ему не доводилось слышать, чтобы lider maximo говорил подобным тоном: почти умоляюще.

Но пришлось ждать еще четыре месяца, прежде чем следы Джека обнаружились – в бристольском «Палладиуме», на западном побережье Англии. Чарли Кун боялся опять упустить артиста, что предпочел не беспокоить лишний раз Альмайо. И правильно сделал. Когда приехал в Бристоль и бросился в «Палладиум» – с момента получения каблограммы и суток не прошло, – тот уже исчез. На этот раз директор смог подтвердить то, что подозревали уже все: полиция разыскивала обоих. И похоже, имела более чем достаточно оснований на то, чтобы закатать их в кутузку.

– Не знаю, что они натворили, но, должно быть, что-то страшно серьезное. Его ассистент сказал только, что они вынуждены сматываться, что за ними гонится весь мир.

Чарли готов был расплакаться.

– А как номер? – выдавил он наконец, справившись с собой.

– Номер необычайный, – ответил директор. – Конечно же, это – коллективный гипноз, но такого удачного варианта мне еще не приходилось видеть. Когда он, сидя на стуле, поднялся вертикально вверх – они пришли ко мне на пробу, – у меня мурашки по телу побежали.

Уверяю вас, ничего подобного не было еще за всю историю мюзик-холла. Этот артист в своем величии превосходит всех, всех без исключения. Никто не может с ним сравниться в области коллективного гипноза и массовой истерии – он делает с людьми все что хочет. Я зашел к нему в уборную поболтать. Очень своеобразный субъект. Я все-таки полагаю, что он – англичанин: произношение очень изысканное, немного даже напыщенное – говорит так, словно всю жизнь Шекспира декламировал. Но что за грусть! За всю свою жизнь я не видел более грустного парня. Когда после выступления я зашел к нему в уборную, он сидел, свесив голову на грудь, и вид у него был какой-то отчаявшийся, безутешный; такое впечатление, будто он все в этой жизни потерял, абсолютно все, и вынужден теперь делать нечто такое, что он, похоже, считает страшно унизительным. Представляю, конечно, каково это: знать, что тебя преследуют, ищут, хотят схватить; он прекрасно знал, что натворил, чувствовал свою вину – все, конечно, из-за этого. Но на него и в самом деле смотреть было больно. Когда я поздравил его и сказал то, что думаю о его номере – что это самый прекрасный фокус за всю историю мюзик-холла, он глянул на меня с упреком, – будто я ему соли на раны насыпал, – глубоко вздохнул, и слезы выступили у него на глазах. "Ненавижу все это, – сказал он. – Это страшно унизительно.

После всего того, на что я был способен прежде… " Ассистент тут же перебил его: «Полно, Джек, полно, – сказал он с какой-то противной миной. – Ты опять расхвастался. Допивай свое пиво и идем спать». Грязный такой человечишко. Но вы же знаете настоящих артистов: они никогда не бывают довольны собой. А этот поганый маленький кокни засмеялся; он, похоже, был просто в восторге оттого, что Джек в таком состоянии. Отвратительный тип – неприятный и злой; к тому же имеет одну совершенно уж омерзительную привычку: постоянно таскает в кармане спички – большую кухонную коробку – зажигает их одну за другой, гасит и подносит к носу, с наслаждением вдыхая запах. Я еще раз сказал Джеку, что номер у него исключительный. Я не знал, что еще можно сказать ему в утешение. Он был мне скорее симпатичен – сразу чувствуется, что он настоящий джентльмен, просто попал в передрягу. Он снова взглянул на меня, покачал головой и произнес: «Ах, мой дорогой, это – пустяк, совсем пустяк. Видели бы вы меня прежде, Я мог сделать все, что угодно». Ассистент, усмехаясь, сказал: "Да, Джек несколько сдал. Прежде Джек был великолепен; ему не было равных, он всех превосходил в своем величии, он был настоящим маэстро. Как сейчас помню. Он мог устроить землетрясение, остановить солнце; воскресить мертвого – все что хочешь мог. Ах!

Вот времечко-то было!" Хозяин обиженно глянул на него. «Хватит, – сказал он. – Я полагаю, все это не так уж забавно». Я тоже считал, что не стоило этому человечку издеваться над артистом такого класса и что этакую трепотню лучше приберечь для заманивания публики у входа в цирк или ярмарочную палатку. Я был страшно опечален тем, что у него неприятности, и уверен: все из-за этого ассистента. А теперь они уехали, – завершил свой рассказ директор.

– Самое хорошее в нашей профессии в конечном счете то, что мы никогда не теряем надежды увидеть новый, еще более удивительный номер; по сути, именно эта надежда и заставляет всех нас жить.

Чарли Кун полетел назад, в Соединенные Штаты, и оттуда позвонил Альмайо, надеясь, что на этом все и закончится. Именно тогда после добровольного самоуничтожения М.С.А., самого крупного из агентств США, между его собратьями по профессии разгорелась ожесточенная борьба: каждый стремился урвать себе кусок, да пожирнее – на рынке вновь оказался тот товар, о котором никто уже и мечтать не смел, – от Элизабет Тейлор до Фрэнка Синатры, от Ширли Маклейн до Джеймса Стюарта. Самый «незначительный» из них оценивался в миллион долларов – то есть сто тысяч комиссионных, – и Чарли надлежало крутиться с утра до вечера, пытаясь урвать свою часть пирога. Но Хосе всегда упорно отказывался передать в его распоряжение основной доход от акций, принадлежавших ему, так что стоило ему лишь пальцем шевельнуть – и Чарли был бы отдан на растерзание своим конкурентам. Поэтому от приглашения немедленно прибыть для объяснений он никак отказаться не мог, а по возвращении в Голливуд обнаружил, что Элизабет Тейлор уже у Курта Фринггса, а Синатра с Маклейн – у Германа Ситрона. Это была его последняя встреча с Альмайо, и когда он излагал подробности своей бристольской неудачи и разговора с директором «Палладиума», его поразило выражение лица босса – какое-то маниакально-измученное. К рассказанному Чарли добавил, что парижский «Лидо» предлагает Джеку беспрецедентную сумму в пять тысяч долларов за одно представление я напечатал об этом объявления во всех имеющих отношение к их профессии изданиях, а Антраттер из Лас-Вегаса предлагает премию в сто тысяч долларов тому агентству, которое сможет организовать у него выступление артиста, – и все безрезультатно.