Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

========== Глава 25. Спасти, нельзя помиловать ==========

I

Хочет ли Стах идти? Хороший вопрос. Он жалеет, что произнес вслух. Его тянет отречься, сказать: «Это ничего не меняет», — потому что, наверное, он понимает, что это меняет многое. Даже не для Тима, а для него самого.

Хотя отстойней всего была именно реакция Тима. Когда он разулыбался, засмущался и сказал: «Боже, я свалился». Стах в тот момент тоже. Он правда не мог. Не сознаться. Но момент прошел.

Он пообещал. Ужин. Но, черт побери, он так странно себя чувствует, слишком много думает, слишком много волнуется, слишком много стыдится. И утешается только тем, что, кроме Тима, никто. Совсем. Нисколько. Но утешение слабое, досадное и жуткое.

Стах делает уроки — и ошибки. Смешные, глупые. Боится, что заметит мать и заставит все переписывать заново. Она заставляла, пока он не научился думать над каждой линией и выводить ее сразу на чистовик без единой помарки. Вот бы можно было так с жизнью. Научиться.

Стах ведет себя смирно уже пятый день. Он никуда больше не просился в будни. Мать немного ослабила бдительность, отец перестал слушать ее вливания. Тихое время. Можно.

Стах доделывает уроки, ужинает, говорит, что закончил, и просится в гости — снова за семейным столом. Мать демонстративно встает — и молча уходит драить посуду.

II

Она налепила марципановых снеговиков. Может, на нервах. Они лежат, соблазняют Стаха ассоциацией с Тимом. И тем, что Тим любит сладкое. Стах конфискует себе одного.

— Зачем ты берешь?

Стах не видит смысла скрывать. И только не теперь, когда у него с Тимом все шатко, сомнительно — и там, и тут, и везде. Если лжи становится очень много, надо, чтобы где-нибудь бывала правда и держала, пусть на соплях и сочувствии, весь этот снежный ком.

— Угощу Тима. Я к нему. Он заболел.

— Я так и знала, что ты водишься с этим мальчиком и гуляешь из-за него. И зачем ты идешь? Вдруг ты заразишься? Придется сесть на больничный, пропустишь уроки…

Стах думает, что всем, чем мог заразиться от Тима, он — уже.

— Он упал в голодный обморок. Он не заразный.

— Как это — в голодный обморок?.. Господи помилуй… — у нее теперь новая трагедия. — Я же говорила: надо к врачу, он такой худенький… У него пищевое расстройство, наверное, Аристаша? Он ел такими маленькими кусочками… Ему надо дневной стационар, чтобы разработали диету и покапали… У вас скоро каникулы?

Да. Сочувствие определенно работает.

— А что надо? Чтобы дневной стационар?

— Так направление… Кто у него лечащий врач?

— Понял. Спасибо.

Стах целует мать в щеку и уходит одеваться. Как будто так должно быть. Она теряется. Идет за ним. Стоит над душой. Не знает, как нападать на Тима, когда только что ему помогла. Потом вспоминает, что может напасть на другого:

— Куда же смотрит его отец? Почему такая безответственность? Почему этим занимаешься ты?

— Родителей не выбирают, — отрезает Стах. — Тим не плохой — и ты знаешь. Это несправедливо.

Хотя, может, теперь, когда Стах идет к нему после сегодняшнего, справедливо. Ее истерики. Ее подозрения.

— Сейчас еще выяснится, что это был его педсовет…

— Педсовет общий. А Тима… — Стах на секунду зависает в поисках нейтрального определения, — обижают в классе. Вот и вызвали…

— За что обижают?..

— А меня за что?

— Тебя обижают в классе?.. Стах…

— Меня — собственный брат. Я даю сдачи. А Тим — нет. Вот и вся разница.

Мать помнит. Немногое знает, но помнит все, что знает. Правда, с Серегой разбирался отец, не она. И так себе разбирался, если честно.

— Тебя не вызывали…

— Да. Моим родителям есть до меня дело.

— А что его отец?

— Опять нет дома. Я не знаю. Меня это не касается.

— Тебя не касается, но ты идешь… Пусть ребенком занимаются те, кто обязан.

— Тиму семнадцать лет. Он не маленький. Он просто не умеет о себе заботиться. Теперь у него есть я. Вы говорите: «Будь ответственным», — я ответственный. Мы завтра пойдем к врачу.

— Я не понимаю, да почему ты? Аристаша… У него есть отец. Если отец не справляется, а восемнадцати нет, значит, надо вызывать органы опеки…

Еще одна. Со своей опекой.

Стах застегивает куртку, поднимает на нее взгляд и говорит:

— Я не позволю Тима сдать в интернат.

— Такие вещи не ты решаешь…

— Это мы еще посмотрим, — решает, еще как. — Все, я пошел.

— Стах!

Он вылетает из квартиры и несется по лестнице.

— Да что же это такое?! Да подожди же ты лифт. Сколько раз тебе говорить: «Береги ногу». Какой же из тебя «ответственный», если ты сам о себе не можешь позаботиться?..

Ее голос еще долго не смолкает, пока Стах не выбирается на улицу, где может вдохнуть полной грудью.

III

Стах стучит и прислушивается к себе. К тому, как пугает. Дело в том, что у Тима вышло. Найти слова. Из всех сотен тысяч слов он нашел те, что нужно. Может, потому, что оно одинаково. Взаимный ужас — это не какая-нибудь пустая романтичная херня, когда «крылья за спиной» и «седьмое небо».

Едва Тим открывает, Стах просачивается в квартиру, в тепло и мешанину запахов. Отдает снеговика, спешно раздевается. Потом поднимает взгляд на зависшего Тима. Надо, наверное, что-то сказать. Обычно Стах не врывается молча.

— На тебя похож… — усмехается. — Задумывалось, что на меня. Но от меня одно ведро на голове.

— Чего?..

Тиму забавно. Он включает свет в коридоре, чтобы разглядеть марципановое оранжевое ведро на снеговике — и шарф ему в тон. Тим удерживает улыбку, пропуская ее только в интонацию:

— Это что такое?..

— Матери делать нечего, пока меня нет. Когда я есть, можно капать мне на мозги, а когда нет, приходится искать себе другое хобби.

Стах вешает куртку. Тим достает снеговика из пакета, говорит:

— У него еще, кажется, веснушки…

Стах перестает улыбаться. Теперь оранжевого нет. Есть рыжий. Есть Стах. И снеговик, похожий на него.

— Сейчас его казним. Срубим голову.

— Арис…

— Нет, Тиша, я не шучу. Отвратная кондитерская ошибка.

— По-моему, мило…

Стаху вот сильно не по себе. От идейного сходства. Когда он с матерью в ссоре, а она лепит снеговиков по его образу и подобию.

— По-моему, маразм крепчает…

— Чего?..

— Все, казнить, нельзя помиловать. Давай сюда.

Стах отнимает у Тима снеговика и несет в кухню. Снеговик пачкает пальцы сахарной пудрой. У него кривой нос морковкой — и действительно: о ужас, ореховые конопушки. Есть это, наверное, опасно для жизни: первым, что слипнется, будут зубы — и намертво. Надо спасать Тима, спасать Стаха, избавлять снеговика от страданий.

— Арис…

Стах ищет по ящикам нож. Обнаружив, извлекает на свет. Кладет снеговика на доску. Тим выдергивает нож из рук.

— Ты дурак?..

Тим осторожно отодвигает Стаха от тумбы. Всматривается в него с таким перепуганным видом, словно тот решил голову отсечь себе.

— Арис…

А он — ей. Ну, вернее… Не ей. Как это объяснить? Ее слишком много, ее мыслей о нем — слишком много. Она выкачивает кислород из легких. Она Стаха душит. Это помешательство и насилие над собой и другим человеком. Тим не понимает.

— Ты из-за меня?.. из-за сегодняшнего?..

Стах сглатывает ком. Отступает. Отворачивается, прячет руки в карманы. Прочищает горло, произносит ровно:

— Нет. Из-за нее.

— Из-за мамы?..

Вот бы ее не стало. Хотя бы на один день. Все полетит к чертям в доме, но вот бы ее не стало… Или вообще никого. И Стах бы остался в тишине. В пустой квартире. Он не помнит, чтобы там было пусто…

— Как ты живешь один?..

— Я не один… Папа вчера ночевал…

— Из-за того, что тебе стало плохо?..

— Нет. Просто…

— Просто ночевал?

А чего? Раз в неделю наведывается поспать, спрашивает для проформы, как дела, — и хватит дома гостить, подумаешь — сын. А что сын? Взрослый уже.

— Нет…

— А он знает?.. что ты упал в обморок?