Брожение - Владислав Реймонт

— Нет, нет, нет! — крикнул он в возбуждении, лицо его покраснело, в глазах вспыхнуло отчаяние. Он вдруг помрачнел, подпер руками голову и бессвязно, страдальческим голосом заговорил. Было такое впечатление, что он обращается к самому себе.

— Не закончил и не закончу, хватит с меня литературы, хватит этого шутовства, этак с голоду подохнуть можно. Что дает мне это драгоценное искусство? Может быть, счастье? Где там — лишний раз убеждаешься в том, что ты слепец и дурак, что ничего не умеешь и ничего не знаешь. Я все бросил.

— Как? И вы в состоянии ничего больше не писать и ничего не делать?

— Не хочу, вернее — не должен. Я убедился в том, что мне не надо брать перо в руки. Действительно, я написал «Сильных людей», посвятил им полгода труда и размышлений; я напитал их кровью, чтоб они росли и жили, давал им пищу для мозга, согревал своим дыханием, берег, молился на них, страдал с ними и за них, жил только ими, — и лишь пять минут верил в то, что создал шедевр! А знаете, что я создал на самом деле? Манекенов без капли крови, без сердца в картонной груди!.. Болтовня, а не люди, болтовня, а не жизнь, лишь тень действительности! Я пришел в отчаяние! Да, я ношу этих людей в себе, они — во мне, с кровью и костями, их души в моей душе: они трепещут во мне, как птицы, хотят вырваться из клетки и улететь; они плачут, кричат, просятся на свет божий, хотят обрести плоть и жить самостоятельной жизнью; они измучили меня! А я — как жалкий пастух, который видит чудо, чувствует его, но не может найти заклинания, чтобы удержать и продлить это чудо… Я не могу вырвать эти души из себя и дать им жизнь. Нет, нет, не говорите ничего, мне и так тошно, я чувствую, что глупею от бессилия, отчаяние грызет меня. Не желайте ничего, желания ничего не стоят; не стоят ничего и все наши стремления, которые никогда не осуществятся, человек только яснее сознает ярмо своего бессилия и лишний раз убеждается в своем полном ничтожестве, а потом уж не способен почувствовать даже обыкновенной человеческой радости. Счастье не где-то в мечтах о славе, не в самой славе — оно находится в нас самих. Глупцы, глупцы, глупцы! — закричал он, повысив голос. — Будем подражать волам, которые с вечно опущенной головой тащат плуг и никогда не смотрят в небо; будем подражать деревьям, которые довольствуются тем, что растут, цветут, чувствуют тепло, пьют солнце, качаются от ветра, засыпают каждой осенью и пробуждаются каждой весной. Счастье в самом существовании, в спокойствии.

Он замолчал. Гнев и сожаление растревожили его сердце; он весь содрогался от сознания собственного бессилия. Он сжал грудь руками, словно желая изгнать из нее эти бесплодные чувства, мысли, мечты, вырвать беспокойную душу, которая гнала его по свету. Он постоянно стремился вперед, достигал вершин и снова падал вниз, охваченный отчаянием.

Глоговский умолк; в его серых, остановившихся глазах светились скорбь и усталость. Янка внимала этому беспорядочному воплю чувств с горьким удовлетворением и вместе с тем с удивлением: до сих пор она видела в нем непреклонного бойца, который смело шел от поражения к поражению, с твердой верой в победу.

Она сочувствовала ему от всего сердца, но в этом сочувствии была какая-то крупица радости, — не только ей одной плохо, не только она одна мучается.

— Я так искренне жалею вас, что…

— Можете не продолжать: я приехал сюда не за словами утешения и сочувствия — они мне не помогут. Я приехал, чтобы повидаться с вами и высказать вам все, что во мне накипело. Слушали вы меня или нет и собираетесь ли вы меня пожалеть, — мне все равно. Да, да, да, мне все равно! — закричал он и со злостью ударил кулаком по столу.

Янка горько улыбнулась: эти слова немного задели ее.

— Вы получили мои последние письма?

— Получил.

— И вы мне ничего не скажете?

— Скажу. Вы должны были сделать то, что сделали.

— Должна? — повторила она с ударением: это слово «должна» обидело ее.

— Не в слове дело. Вы правильно поступаете, что остаетесь с отцом. Что даст вам театр? Наслаждение, славу, бессмертие? Нет, одну лишь борьбу, тщетную борьбу за призрак, за тень, которую еще никому не удавалось поймать.

— А здесь что?

— По крайней мере спокойное существование.

— Это значит — жизнь по расписанию: порядок, семья, муж, дети, определенный круг обязанностей. Одним словом, вы советуете мне то, от чего с отвращением бежите сами. Не кажется ли вам, что в этом есть противоречие?

— Нет, не кажется. Вы меня плохо поняли. Я бегу от такой жизни потому, что она не подходит мне: там, где может расти можжевельник, дубы сохнут и умирают.

— Вы хорошо определили — каждому свое место, — прошептала Янка с горечью.

— Вы опять цепляетесь за слова, но не в них дело, а в том, что один человек в состоянии сто лет питаться печеной репой и чувствовать себя счастливым, а другой так жить не может.

— Почему вы решили, что именно я тот можжевельник и тот человек, который может питаться только репой?

— Я говорил не о вас, а вообще.

— Но разговор был обо мне, и я могла принять ваши слова на свой счет.

— Женщины всегда все сводят к своему я.

— Итак? — Янка теряла самообладание.

— Итак, я не знаю, что вы собой представляете, но знаю, что каждый сильный человек берет на плечи свой крест и несет его по жизни или же ложится где-нибудь под забором и подыхает, если это ему нравится.

— А я выхожу замуж, — бросила Янка с вызовом, и глаза ее сверкнули гневом.

— Вы выбрали лучшее из того, что вам осталось.

— Скажите лучше — пошла на крайность.

— Не делайте из этого драму. Женщины всегда впадают в крайности…

— У вас сегодня слишком взвинчены нервы.

— Не медом меня кормит жизнь. Впрочем, пора прекратить эти пререкания, хватит сетовать на судьбу. Каждый получает то, что ему полагается.

— Человеку полагается счастье, а он его не получает.

— Полагается? Откуда вы знаете, что человек должен быть счастлив?

— Он этого хочет.

— Тогда пусть найдет свое счастье.

— Где?

— Оно в нас самих и только в нас самих.

— Его нет во мне… — ответила Янка тихо.

— Ха! В таком случае его для вас нет нигде…

Янка не ответила. Глаза ее были полны слез, а в сердце накипела горечь.

— Ну, довольно. Мне пора уезжать, скоро мой поезд. На прощание желаю вам от всей души счастья, к которому вы так стремитесь.

— Мы теперь, видимо, не скоро увидимся, — сказала она с грустью; ей было жаль расставаться с тем единственным человеком, которого она ценила и любила как друга.

— Я думаю — никогда.

Голос его звучал сурово; он встал у окна и устремил взгляд куда-то вдаль.

— Слово «никогда» должно исчезнуть из человеческой речи: в нем столько отчаяния и бессилия.

— Единственное, что никогда не обманывает. Ну, всего доброго. Сейчас я в Варшаву, а после праздников — куда придется. Если мне будет очень скверно или очень хорошо, напишу вам. Я всегда буду помнить, что в этом захолустье есть одна дружеская и страдающая душа.

— Благодарю, но мне жаль терять вас.

— Не жалейте, в том-то и счастье, что человек может забывать. Вас я забыть не сумею, но это уже другое дело. Возможно, что если бы мы жили с вами по соседству, прикованные к одному месту, мы возненавидели бы друг друга и перегрызлись, как собаки из-за кости.

— Я уступила бы вам, — сказала она серьезно.

— Прощайте… Мне тяжело расставаться с вами. — Он поцеловал ей руку и долго смотрел в лицо, как бы желая запечатлеть его в памяти навсегда. — Простите меня, сердце ноет от боли… Жизнь съедает меня! Съедает…

Он окинул взглядом комнату и поспешно вышел. На лестнице он отер глаза, полные слез.

Янка видела в окно, как он ходит по платформе с отцом, как тот отдает ему ее давнишний долг и как они целуются на прощание. Она увидела его еще раз, когда он выглянул из вагона. Он поклонился Янке, поезд тронулся, и все исчезло в снежном тумане.

Сердце заныло. Янка чувствовала, что она уже никогда больше не увидит Глоговского: с его отъездом порвались последние нити, связывающие ее с миром: они порвались, и сердце наполнилось тяжелой, гнетущей тоской одиночества. Янка с невероятной быстротой удалялась от своего прошлого.

IV

В течение нескольких часов Янка ощущала в себе печаль и умирание. Когда приехал Анджей, она сказала:

— Хорошо, что вы приехали, я с нетерпением ждала вас.

Она, как прежде, не любила его, но одиночество ее страшило, Янка понемногу приспособилась к привычкам Анджея и его образу мыслей, но он часто надоедал ей своей любовью и обижал отсутствием такта. Несмотря на все свое свободомыслие, она твердо придерживалась принятых правил хорошего тона, а Ендрусь, как его запросто называл Орловский, несмотря на все свое образование, впрочем, чисто специальное, оставался совершенным варваром.