Брожение - Владислав Реймонт

— Дети мои, желаю вам счастья, желаю вам счастья, — бормотал он, целуя обоих. — Ты нравишься мне, Ендрек, нравишься! Что за парень, что за зять, хо-хо! — Он похлопал Анджея по плечу, прижал к груди, расцеловал.

Веселье охватило всех.

— И какой красивый и добрый, уж он вас, барышня, на руках носить будет, в достатке и счастье проживете, — твердила Янова и тут же добавляла:

— Вот если бы моей дочке такого мужа, я бы пешком в Ченстохов пошла да каждую бы пятницу постилась.

Янка добродушно смеялась над словами Яновой, однако думать о предстоящей супружеской жизни ей не хотелось. Заразившись общим весельем, она побежала к Залеской рассказать ей обо всем. Но, очутившись в полутемной холодной комнате, где та усердно играла, Янка сразу остыла и, перебросившись с ней несколькими словами, вернулась домой.

Вечером, во время ужина, пришел Сверкоский. По лицам и по разговору он быстро понял все. В первую минуту он почти онемел, и глаза его зловеще засверкали. Он сидел, как всегда, сгорбленный, с руками, засунутыми в рукава, и следил за Янкой и Анджеем. Его душила злоба. Он больно наступил на хвост Амису. Собака с визгом вырвалась и убежала на кухню.

Но на Сверкоского никто не обращал внимания. Янка налила ему чаю, а сама все глядела на Анджея и разговаривала только с ним. Сверкоский перехватывал их взгляды, беспокойно ерзал на стуле и, чтобы не крикнуть от терзающей его обиды, кусал себе губы. Ему казалось, что он, подобно Амису, поглядывающему на него из кухни, жадно смотрит из какой-то глубины на Янку и Анджея, и никто этого даже не замечает. И такая жгучая ревность сжала его душу, что он в забытьи нажал зубами на край стакана, из которого пил чай. Стекло хрустнуло и рассыпалось. На порезанных губах выступила кровь.

— Что с вами? Лопнул стакан?

— Пустяки, — пробурчал Сверкоский, отирая платком губы.

— Вы грызли булыжники, теперь принялись за стекло. Вижу в этом систему, которую применяете с успехом.

— Разгрызу и более твердые предметы, пан помещик, — ответил Сверкоский с улыбкой, скаля свои волчьи зубы. Кровь сочилась по его губам. Он встал и, зажимая рот платком, сказал глухим голосом, ни на кого не глядя:

— Мне пора идти. А вам искренне желаю счастья в вашей новой жизни. Искренне.

— Спасибо. Женитесь и вы, тогда поймете, как приятно принимать подобного рода пожелания.

— Мне не к спеху… подожду еще, — процедил он сквозь зубы и так странно посмотрел на Янку, что та подняла голову и невольно вздрогнула. Улыбка исчезла с ее лица. Ничего не понимая, она с минуту глядела в его желтые глаза.

— Тем не менее нам хочется быть гостями на вашей свадьбе.

— Это невероятно!.. Я об этом и не мечтаю. Шутка ли, такой вельможный пан, как вы, и вдруг на свадьбе у такого жалкого чиновника, как я. Нет, нет, не смею даже просить: я недостоин такой чести… — пробормотал Сверкоский, откланялся и вышел.

II

Сверкоский остановился перед станцией; все в нем кипело, сдавливая обидой мозг и сердце. Так он стоял долго, прижавшись к стене, с руками, всунутыми в рукава, сгорбленный, не обращая внимания на стужу, на сухой колючий снег, бьющий ему в лицо; пес скулил от холода и жался к его ногам, но он не замечал ничего, поглощенный той страшной болью, которая сжимала его душу, как обручем. Он смотрел своими желтыми, фосфорическими глазами то в темную даль, где появились уже бледные звезды, то на утопающий в снегу лес, который словно вслушивался в царившую вокруг тишину. Сверкоский застонал сквозь стиснутые зубы: теперь он почувствовал, что любит Янку и что жаль ему не только приданого…

Вдруг он рванулся с места, такая дикая, бешеная злоба охватила его, что он задрожал; пальцы его судорожно искривились, словно когти; с каким наслаждением он схватил бы Анджея за горло и разодрал бы его ногтями, если бы только мог. Домой он не пошел, решил отправиться к Осецкой. Проходя мимо стоявших у подъезда лошадей Анджея, он был не в силах сдержаться и с размаха ударил одну из них кулаком в бок: ему казалось, что он ударил Гжесикевича. Испуганная лошадь рванулась с коляской в сторону; дремавший на козлах кучер от сильного толчка свалился на землю, а лошади понесли.

Сверкоский скрылся в лесу.

«Я подожду, хам, подожду», — твердил Сверкоский, в неистовстве лязгая зубами. По временам он останавливался — ярость душила его, он почти лишался рассудка. Желая хоть немного облегчить душу, он скрючился и начал протяжно выть. Амис вторил ему так громко, что собаки у ближайших домов отчаянно завизжали и залаяли. Сверкоский не унимался. Зазвучало лесное эхо; казалось, в чаще воет целая стая голодных волков.

«Я подожду! Гипчо умеет ждать!» И, чтобы сильнее выразить свою злость, любовь и ненависть, он принялся стрелять из револьвера; гул выстрелов, запах пороха, засверкавшие во мраке леса вспышки принесли ему удовлетворение.

В тот момент, когда он подошел к «Укромному уголку», он уже овладел собой. Осецкую он застал в столовой. Зося наливала чай, Стась, словно загипнотизированный, не сводил с нее глаз. Толя, неподвижная и безжизненная, сидела на своем обычном месте, устремив взгляд на лампу. В гостиной была незнакомая Сверкоскому молодая женщина с болезненным лицом; она сидела в кресле, облокотясь на подушки.

Поздоровавшись, Сверкоский шепнул Осецкой, что у него срочное дело.

— Что с вами? Вы меня пугаете своим грозным видом, — сказала она, когда они очутились в соседней комнате.

— Гжесик посватался сегодня и получил согласие.

— Глупец. Вполне естественно, что он получил согласие. Она вышла бы и за грузчика, если б этот грузчик пожелал на ней жениться.

— Не преувеличивайте, — буркнул Сверкоский. Слова Осецкой задели его за живое.

— Да уж поверьте мне.

— Верю, разумеется, верю. Но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, они поженятся…

— Клянусь вам, что нет. Помолвка еще не свадьба. Я немедленно еду к Глембинской, уж кто-кто, а она сумеет оторвать их друг от друга, даже если они скованы железной цепью. А, святоша! Ну погоди, мы сорвем с тебя маску, сорвем!.. — процедила Осецкая с угрозой, и ее красивое лицо исказилось от ненависти. Сверкоский с беспокойством покосился на нее.

— Идемте, пан Сверкоский, я подвезу вас до станции, в пути обсудим все подробнее.

Она велела немедленно запрягать.

— Пан Станислав, вы останетесь здесь, чтоб девушкам не было страшно; ну, раз я говорю — останетесь, значит, вам незачем уходить. Я вернусь самое большее через два часа.

Осецкая второпях оделась, и они уехали.

В комнате стало тихо. В этот день Стась был особенно робок: последнее письмо матери, где ему было запрещено влюбляться в Зосю, довело его до отчаяния, в «Укромном уголке» он не показывался почти неделю, но больше выдержать не мог.

Весь вечер он сидел хмурый и печальный. Письмо, положенное во внутренний карман, жгло ему грудь и было постоянным напоминанием о том, что он поступает вопреки советам матери. В нем боролись две любви, и он чувствовал себя одновременно виноватым и несчастным. Он бросал на Зосю такие нежные взгляды, что та после ухода Осецкой сразу пододвинулась к нему.

— Что вас так беспокоит? — спросила она, склонив голову над лежавшей на столе газетой.

— О, в жизни человека бывают такие минуты… когда ему очень тяжело, очень… — И Стась невольно коснулся своей груди, где лежало письмо матери.

— У вас болит сердце?

— Нет, нет. Право же, вы так добры и внимательны ко мне…

— А если меня интересует, почему и чем вы огорчены? — добавила она почти шепотом, склоняя еще ниже головку над газетой.

— Панна Зофья! Панна Зофья! — вырвалось у него.

— Прошу вас, скажите, чем вы огорчены? Неприятности по службе?

— Нет, нет!

— Может быть, заболела мама или кто-нибудь из родных?

— Нет, нет… право же…

— Ага! Видимо, мама написала вам не очень приятное письмо. Кто-то со станции рассказывал мне, что вы обо всем пишете маме и делаете только то, что она вам советует.

— Это правда. Я так и поступаю, ведь мама любит меня и желает мне добра, поэтому было бы неблагородно, если б я не писал ей обо всем, что делаю здесь. К тому же маму интересуют мои дела.

— Значит, последнее письмо от мамы было очень неприятное? — спросила Зося с некоторым раздражением.

— Да, конечно, очень неприятное, очень, — пожаловался Стась.

— Тише! — вскрикнула Толя. Она сперва прислушалась к чему-то, затем протянула Зосе пустую чашку.

Зося встала, а больная, дремавшая в кресле, подняла на них глаза, доверчиво улыбнулась, пошевелила губами и снова, опустив веки, уснула.

Зося налила Толе чаю и подсела опять к Стасю.

— Покажите мне письмо, прошу вас, очень прошу…

— Нет, нет, не могу, право же, не могу. В жизни человека бывают такие минуты, когда он не может уступить, — воскликнул Стась и, будто защищаясь, вынул письмо из кармана и зажал в руке.