Брожение - Владислав Реймонт

«Сострадание, долг, совесть!»

— Значит, я должна добровольно обречь себя на гибель? — почти теряя сознание, вполголоса спросила Янка.

«Да».

— Значит, я должна остаться здесь навсегда, запереться в тесной каморке жизни и отречься от всякой мысли о независимости?

«Да».

— Значит, если я принесу себя в жертву, отрекусь от себя, погибну в этом убожестве, то это и будет «сострадание, совесть, долг»?

«Да».

Янка упала на кровать и застонала; вихрь самых противоречивых мыслей кружился в голове, жгучая боль тисками сдавила сердце.

— Нет! — твердо сказала она и поднялась, крепко стиснув руки. — Нет, пойду, что бы ни случилось, пойду?

«Ступай, ступай, ступай», — казалось, прозвучал голос, подобный теперь стону погребальных колоколов, гремя, отбивая страшный ритм в ее мозгу. Янка слушала, и ей чудилось, что стены открылись: из-под ног убегает дорога в мир — ясный, веселый, сияющий; она идет по этой дороге и вдруг замечает посиневшее тело отца; Янка вскрикнула от ужаса, заметалась по комнате, мысли смешались, словно рябь пробежала по зеркалу озера.

— Боже! Боже! Боже! — застонала Янка, и такая невыносимая боль охватила ее, что она закричала.

Часы шли за часами и, подобно каплям, падали в бесконечность; ночь держала мир в черных объятиях, ночь, полная влаги и вихрей, которые выли за окном, гнули жалобно скрипящие деревья, единоборствуя с лесом. Стон телеграфных проводов, похожий на жалобный вой цепной собаки, носился по комнате. Скорбные голоса ночи раздавались над лесом, неслись, подобно свету звезд, сквозь мрак и умирали вдалеке. Земля и ночь слились в одну бесформенную глыбу, которая содрогалась во сне, стонала вихрями и скрежетала.

Янка лежала тихо; буря в душе утихла. Она была похожа на обломок дерева, выброшенный на прибрежный песок, где волны жадно лизали его, не в силах уже схватить и утащить в глубину.

В ней все притихло, замерло. Так после бури замирает и затихает природа, но в воздухе еще продолжает трепетать гроза, на земле дымятся развалины, и зарница нет-нет, да прорежет огненной лентой горизонт.

— Останусь, останусь! — проговорила она голосом, похожим на стон умирающего. — Останусь! — Последний раз ее грудь поднялась от рыданий. — Останусь! — повторила она, сознавая, что все, что в ней жило и мыслило, умирает и сливается с этой страшной ночью. Она чувствовала, что, словно крутящееся веретено, освобождается от грез, возвращается в какое-то первобытное состояние, где нет желаний, мыслей, страстей и живешь так, как осенняя береза без листьев, наполовину мертвая, гнешься по воле ветра, падаешь там, где хотят люди, угасаешь, как того хочет земля.

Янка встала на колени перед образом богородицы.

Книга вторая

I

— Мужа переводят в Варшаву! — крикнула еще с порога Залеская.

— Вы сами приехали оттуда?

— Да, только что. Мой план, о котором я вам говорила, муж принял, и я сразу же отправилась к кузену. Так упрашивала его, что он взял на себя хлопоты о переводе. И очень удачно. Теперь мы выберемся из Буковца к Новому году. Я счастлива, мечты начинают сбываться. Поеду в Варшаву, буду там выступать. Хочется прыгать от радости! Ну, прощайте. Я еще не заходила домой. Мужу все рассказала на перроне и забежала к вам. Как ваше здоровье? Вы так бледны!

— Я вполне здорова и радуюсь вашему счастью.

— Да, я счастлива! Боже, как долго еще до Нового года! Вы едете куда-нибудь?

— Почему вы так решили?

— Чемоданы…

— Мы вместе с вами покупали их в Кельцах. Вы забыли?

— Забыла! Боже, какая рассеянная! Не мои ли это дети кричат? — Залеская остановилась посредине комнаты и прислушалась к доносившимся из-за стены голосам.

— Дети играют, — тихо заметила Янка и подняла на нее глаза.

— Панна Янина, так вы, значит, отказались от мысли поступить в театр?

— Да.

— Понимаю. Вам сделал предложение Гжесикевич. Правда? Не отпирайтесь, все равно не поверю.

— Почему вы так думаете? — резко спросила Янка, но тут же остыла и добавила спокойно: — Вы правы, я действительно выхожу замуж за Анджея.

— Поздравляю от всей души, от всей души!

Янка приняла поздравления и поцелуи так холодно, что Залеская, удивившись, взглянула на нее почти с испугом и вышла.

А Янка с тайной горечью размышляла о ее радости, она уже не завидовала, даже не могла завидовать, ощущая пустоту в сердце. Она тут же написала длинное письмо Глоговскому и другое — с отказом Цабинским. После этой ночи, после изнурительной борьбы с собой, она сильно изменилась. Появилось желание быть бесстрастной ко всему. Однако под внешней холодностью горел неугасимый огонь, а под маской спокойствия и решимости таилась безнадежность. Но Янка ни о чем уже не жалела, решившись добровольно похоронить себя в Буковце. Однако все больше ее охватывало чувство неприязни к окружающему и непонятная жалость ко всем. Она была слишком молода и физически здорова, чтобы внутренняя борьба полностью убила в ней страсти, они жили в глубине сердца, смиряемые силой воли. Но эта молчаливая борьба с собой была мучительна и бесплодна. Янка подолгу стояла у окна, сумрачно глядя на мир, и до боли сжимала зубы, чтобы не вскрикнуть, не выдать своего страдания. Она смотрела то на холодный, побелевший от снега лес, оцепеневший под вьюгами поздней осени, то на сонную станцию, поблескивающую крышами домов и полосами влажных рельсов. Когда шли дожди, когда земля покрывалась снежным пухом, когда зимние вьюги завывали в лесах, когда дни были так коротки, что рассвет быстро сменялся унылыми сумерками, когда лес стонал в борьбе с метелями и не было видно ни неба, ни земли, ни огней, ни красок, когда все сливалось в одно сплошное пятно и душу сковывала сонливость, — Янка просиживала целые дни у камина, смотрела в огонь и не думала ни о чем, испытывая лишь какое-то звериное чувство удовлетворения от тепла и покоя. Впрочем, она без страха смотрела на жизнь, хотя и ощущала всю ее тяжесть. Без тревоги, даже с какой-то непонятной радостью она сознавала, что жизнь угнетает людей. Впервые она увидела, что все окружающие ее, несмотря на отсутствие — как она думала — глубоких мыслей и больших запросов, тоже страдают; замечала на их серых, огрубевших лицах следы душевных переживаний, тогда она жила одним чувством с ними.

«Задумывались ли они когда-нибудь? Желали? Боролись ли со страстями?» — спрашивала себя Янка, присматриваясь к людям. Но она ничего не могла прочесть на пожелтевших, истертых страницах человеческой судьбы и снова погружалась в себя, с наслаждением думая, что с годами и она забудет обо всем том, что теперь делает ее несчастной, свыкнется с ярмом и станет такой же, как и эти все молодые и пожилые женщины, жизнь которых течет медленно и спокойно, ограниченная мелкими заботами о доме, детях и муже.

«Хорошо так жить, хорошо! — думала она и, рисуя картину неприхотливого супружеского счастья, видела себя уже женой Гжесикевича, старой женщиной, обремененной заботами о семье и хозяйстве в кросновской усадьбе и чувствовала в душе тишину и спокойствие. — Хорошо!»

И ей захотелось, чтобы Анджей сделал предложение как можно скорее и как можно скорее произошло все то, что должно случиться. Она жаждала спокойствия, готова была купить его любой ценой.

Это настроение усилилось еще страхом за отца: последнее потрясение тяжело отразилось на его и без того расстроенном рассудке. Он был ей благодарен, но не понимал тяжести той жертвы, которую она принесла ему. Он замкнулся в себе и просиживал целые вечера с газетой в руках, не читая ее, подозрительно посматривая в темные углы комнаты; однажды он приказал зажечь в доме все лампы и принялся расхаживать по квартире, останавливался, торопливо озирался, что-то шептал про себя, а потом, закрывшись в спальне, разговаривал вполголоса сам с собой. Все чаще он употреблял слово «мы» и как-то даже велел поставить на стол лишний прибор.

— Ты кого-нибудь ждешь к обеду? — спросила Янка удивленно.

— Да, Мечик сейчас придет.

— Кто это?

— Ты не знаешь? Ведь это наш экспедитор, — Орловский вдруг умолк и сжал руками голову. Так он просидел довольно долго. В хаосе его мыслей иногда пробивались слабые проблески сознания, тогда его охватывал ужас перед наступающим безумием. В минуты просветления он ясно сознавал всю абсурдность своего бреда, и ему становилось жутко. Он убегал из дому, бродил по станции, разговаривал с людьми, стараясь быть к ним поближе. Это помогало ему забыться.

В начале декабря, в один из тех ненастных дней, когда беспрестанно валит мокрый снег, вечером, как обычно, приехал Гжесикевич. Он теперь приезжал почти ежедневно. Прежде чем подняться наверх, Анджей зашел в канцелярию. Орловский лежал на диванчике и глядел на падающий снег. Увидев гостя, он поднялся и сказал: