Да. Нет. Не знаю - Татьяна Булатова

– А что, без слов этого не видно? – помрачнела Наташа, готовая высказать матери ту же самую претензию.

– Нет, – наотрез отказалась принять правоту дочери Аурика Георгиевна. – «Без слов» кажется, что ты все время меня оцениваешь. И все время мной недовольна. Вроде, как я тебе экзамен сдаю, а ты мне двойку ставишь.

– А ты бы, конечно, пятерку хотела? – напряглась Наташа и покраснела, как будто ее поймали с поличным.

– Конечно, – призналась мать. – По-моему, это так естественно.

– А что ты тогда скажешь, если я тебе признаюсь, что испытываю схожие чувства? И всю жизнь живу с ощущением, что ты мною недовольна. Что бы я ни делала! Каких бы высот ни достигала! У тебя всегда было недовольное лицо. А ведь мне было так важно тебе понравиться!

– И мне, – проговорила Аурика. – Хотя тебе, конечно, кажется, что это неправда. Был бы жив папа, он бы тебе подтвердил.

– Был бы жив папа, ты бы сейчас мне такого не говорила. Правильно?

– Правильно, – согласилась Аурика Георгиевна. – Правильно, Наташа. Я бы тебе такого не говорила. А сегодня скажу. И знаешь почему?

– Почему? – эхом откликнулась Наталья Михайловна.

– Потому что боюсь.

– Чего-о-о?

– Умирать боюсь. Не в смысле умирать, а что сказать не успею или забуду. Мало ли. Прости меня, Наташа, – неожиданно повинилась Аурика и прямо посмотрела в глаза дочери.

– Ма-ам, – ахнула Наталья Михайловна и ощутила, как стало горячо внутри, где-то там под грудью, где живет душа. – За что?

– За все, – туманно ответила Аурика Георгиевна и больше не произнесла ни слова. Достаточно того, что она признала свою вину. До частностей ли здесь?..

Наташа, как никто другой, понимала истинное величие совершенного матерью поступка: великолепная Аурика Одобеску, как правило, никогда, ни при каких обстоятельствах не решалась объявить о собственных промахах, наивно предполагая, что это может разрушить тщательно создаваемый ею образ непогрешимой дочери, матери и жены. Аурика сама понимала тщетность собственных усилий, но тем не менее продолжала играть в эту игру.

«Заче-э-эм? – всякий раз спрашивал ее проницательный Георгий Константинович, с грустью наблюдавший внутренние мучения Прекрасной Золотинки. – Дорого яичко ко Христову дню», – напоминал он своей упрямой дочери о том, что вовремя произнесенное слово уничтожает нелепые обиды, разводящие людей по разные стороны жизни.

«Зач-е-е-м?» – изумлялся нелепой строптивости жены Миша Коротич, всякий раз первым идущий на примирение даже тогда, когда правота его позиции не вызывала у окружающих никаких сомнений. Михаил Кондратьевич, хронически влюбленный в собственную супругу, не переносил долгих часов молчания и оскорбленного вида Аурики. Он шел и извинялся, лишь бы та сменила гнев на милость.

Сама Наталья Михайловна не осмеливалась задать этот вопрос матери. Вместо нее она призывала к ответу то своего любимого Ге, то измученного бессмысленными распрями отца. «Почему мама так поступает?» – недоумевала Наташа и заглядывала в глаза тем, кто, по ее мнению, мог знать ответ на этот вопрос.

«Потому что она такая!» – в один голос восклицали Одобеску и Коротич и просили Наталью Михайловну не обижаться на мать. И Наташа приняла такое положение вещей и перестала требовать от Аурики того, что та не могла ей дать. Это не означало, что обиды старшей дочери улетучивались сами собой. Нет, они копились. И Наташа легко могла показать, где – в том самом месте, под грудью, откуда сегодня полыхнуло странным жаром, как только Наталья Михайловна услышала запоздавшие слова о прощении. Но она их услышала и на секунду стала абсолютно счастливой, несмотря на окаменевшее лицо матери, испуганной собственным поступком.

Оказавшись в комнате Георгия Константиновича, они какое-то время постояли около кровати, стараясь не смотреть друг на друга. Да и не было в этом никакой необходимости: наверное, впервые за много лет мать и дочь были единым целым, скрепленные общим горем и общим счастьем. «Как удивительно устроена жизнь!» – думали они про себя, мысленно благодаря того, кого больше никогда не будет рядом. Ведь именно он, Георгий Константинович Одобеску, собственной смертью сумел наконец-то объединить вечных оппонентов, остро нуждающихся друг в друге… И в нем.

Свет первоначально гасить не стали. Наташа даже прошлась по квартире, несколько раз пощелкав в каждой комнате выключателем, чтобы всюду было светло. Какое-то время мать и дочь лежали молча, прислушиваясь к каждому шороху. Им то мерещились знакомые шаги Георгия Константиновича, то скрип старого кресла, как будто в него кто-то сел, то шелест газеты, то просто какое-то шуршание, словно под полом скреблась мышь. В результате Аурика Георгиевна не выдержала и пожаловалась дочери:

– Я так больше не могу. Хоть вставай и иди чай пить на кухню.

– Да сколько можно чай-то пить? – резонно поинтересовалась Наташа, понимая, что мать явно переоценивает собственные возможности, собираясь бодрствовать до утра.

– Ну, все равно же не спим. Только мучаемся.

– Я не мучаюсь, – по привычке заняла противоположную позицию Наталья Михайловна, но буквально через секунду согласилась с матерью, что это не сон, а мучение. – Но с кровати я не встану, – решительно заявила молодая женщина. – И тебе не дам.

– Это почему? – возмутилась Аурика, отвыкшая от того, что ей кто-то что-то может запретить.

– Потому что ты заснуть не можешь от переутомления. Надо было у Альки феназепам взять или элениум, чтобы хорошенько ночью отдохнуть.

– Еще я всякую гадость не глотала! – возроптала Аурика Георгиевна, хотя мысленно признала правомочность Наташиного подхода.

– Это вынужденная мера, мама, – как-то очень нежно произнесла Наталья Михайловна, в сущности, совсем не нежные слова. – Ты уже в таком возрасте. И ты, и папа – за вами нужен контроль. Нервную-то систему необходимо разгружать! – бодро вынесла вердикт Наташа и покровительственно посмотрела на мать, в сущности, никогда не жаловавшуюся на плохое самочувствие.

Упоминание о возрасте Аурике не понравилось, но фраза дочери о том, что они с Коротичем нуждаются в особом уходе, как-то приятно легла на душу. И Аурика Георгиевна не стала спорить и даже как-то совсем по-старчески протянула:

– Да уж, не семнадцать лет. Как подумаю, Наташка, шесть-де-сят! – выговорила она по слогам и нахмурила брови. – Раньше мне казалось, что шестьдесят – это обезьяний век. Вообще было непонятно: зачем в таком возрасте жить?! Папе своему еще всегда поражалась: зачем ему новый костюм, а к нему модный галстук, в шестьдесят три года! А вот сейчас понимаю – все еще хочется. Вроде бы я бабка! Представляешь, Наташка, твоя мать – бабка. Моей внучке четырнадцать лет.

– Кстати, бабка, я чего-то не поняла. А почему твоей четырнадцатилетней внучки не было на похоронах прадеда? Она что? Болеет?

– А чего ты меня спрашиваешь? У нее, между прочим, мать есть. Твоя сестра, кстати. Могла бы у нее поинтересоваться, где твоя племянница.

– Как-то мне не до этого было. Потом, ты же знаешь, от Альки ничего не добьешься. Она с годами все больше и больше становится похожа на своего Спицына: все надо клещами тянуть. Привыкла соблюдать свою врачебную тайну.

– Кому есть дело до ее врачебной тайны? Мне, знаешь ли, такие секреты даром не нужны. До сих пор не могу понять, как можно было выбрать такую специализацию – хирург-проктолог?! Всю жизнь чужие жопы разглядывать, – грубо прокомментировала Аурика дочерний выбор.

– Зато клиенты не переводятся. По статистике – геморрой присутствует у доброй половины человечества.

– Тем более, – скривилась Аурика Георгиевна. – Хотя Алька всегда такой была: все тихой сапой делала. Как она вообще замуж-то умудрилась выйти с ее темпераментом: головку повесит и ходит, как неприкаянная. Они со своим Валентином – два сапога пара. Оба малахольные. И Лерка такая же. Толстая и ленивая. Не семья, а три медведя.

– Нормальная у них семья, – вступилась за сестру Наташа, в глубине души тоже недоумевающая, как это их флегматичная Алечка выскочила замуж одной из первых и выбрала столь боевую профессию, даже не подумав, что будут писать в графе «место работы матери» ее дети.

– А я ничего и не говорю, – согласилась с ней Аурика, но тут же взяла свои слова обратно. – Хотя… я так не считаю. Я бы уже со скуки умерла, если бы у них жить пришлось: тюлени, а не люди.

Наталье Михайловне захотелось ответить: «На себя посмотри», но она удержалась и попыталась сменить тему:

– Ну ладно, с Леркой-то я разберусь. А вот с Ириной что делать?

– А что с Ириной? – зевнула Аурика и повернулась лицом к дочери. – Ты, кстати, храпишь?

– Откуда я знаю? – ничуть не удивилась вопросу матери старшая дочь. – Я же себя не слышу.

– Ненавижу, когда храпят, – опрометчиво завила Аурика Георгиевна и снова зевнула. – Сразу предупреждаю: захрапишь – разбужу.