Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то поздно ночью после дежурства тетя Клава принесла радостную весть об эвакуации на Большую землю, потом добавила, что надо вспомнить родственников в тылу, их адреса. Мама ничего не помнила, а может, просто не было никаких родственников. Тетя Клава перебирала в памяти всех своих родных, близких, знакомых, рылась в старых блокнотах и рассматривала толстые альбомы с фотографиями. Наконец нашла в своих бумагах адрес каких-то Шориных, то ли дальних родственников, то ли просто хороших людей. По ее рассказам, они жили где-то в Сибири или на Урале.
— Мы все втроем к ним поедем, — говорила маме тетя Клава. — Они живут совсем недалеко от реки Камы. Там очень хорошо, и люди они замечательные, примут нас как своих и самых близких… — Потом вдруг весело запела:
Город на Каме,Где — не знаем сами…Город на Каме, на матушке-реке,Не достать руками, не дойти ногами…
Песня показалась Рудику совсем не веселой, а, наоборот, даже грустной.
Тетя Клава сказала, что это песня из кино, но Рудик такого фильма не видел. Как ни утешала тетя Клава, маме от этого легче не было, ни сил, ни бодрости не прибавилось. Она стала капризничать, точно маленькая девочка. Ее все так же кормили с ложечки, но она выплевывала или выталкивала языком пищу и отворачивалась. Рудик уговаривал маму и даже плакал, но ничего не помогало. Тетя Клава настойчиво, почти силой заставляла маму съесть несколько ложечек. При этом она отсылала Рудака из комнаты, и он шел к детдому. Там в окно его могли увидеть Мигель и Ганзи, спуститься вниз и подойти к воротам. Встречались они теперь редко. Уже не играли и больше молчали. Иногда мечтали, как будут жить после войны…
Мама не проснулась утром. Умерла она тихо. Тетя Клава завернула ее в покрывало, туго перевязала шнуром, на котором до войны сушила белье во дворе.
— Тетя Клава, пожалуйста, не закрывайте маме лицо!
— Нельзя! — категорически ответила она.
— Тетя Клава, я вас очень прошу, откройте, пожалуйста, маме лицо…
Рудик со страхом смотрел на длинный темный сверток в углу комнаты и боялся к нему подойти. Не верилось, что там человек, что это мама.
Вместе с тетей Клавой повезли маму на санках к Неве. По дороге никто не останавливался и не оглядывался.
У самого берега белая кромка льда, а дальше совсем черная непроницаемая вода. Тетя Клава выбрала местом совсем безлюдное, за развалинами разбитого снарядами дома. Рудику приказала остаться на берегу, не спускаться на лед и не выглядывать. Она вернулась уже без санок, устало отряхнулась и на минуту закрыла лицо руками. Взяла Рудика за руку и повела домой. В квартире стало пусто и страшно. «Буржуйку» больше не топили. Рудик спал днем и ночью в комнате тети Клавы на полу. Она приходила ненадолго, что-нибудь давала поесть и снова уходила на свою службу. Несколько дней Рудик сидел в комнате один. Перед глазами стояла черная вода, в глубине которой плавали завернутые в одеяла люди. Они переворачивались вместе с санками и погружались на самое дно…
В окошках детдома не появлялись уже Мигель и Ганзи. Они не выходили больше к воротам. Как-то ночью пришла очень усталая тетя Клава и сообщила:
— Все, Рудик. Ты эвакуируешься на Большую землю.
— А вы?
— Я должна остаться в Ленинграде, — сказала она и начала собирать и складывать в рюкзак и небольшой баул какие-то тряпки.
Потом рылась в семейных документах. Метрику Рудика завернула и передала ему, остальное спрятала в мамин портфель и оставила у себя. На письме к Шориным четко вывела карандашом адрес и велела конверт положить за пазуху, чтобы не потерялся в дороге.
— А как я поеду?
— Обыкновенно, на машине, — сказала тетя Клава, и добавила: — По Дороге жизни…
Следующей ночью она отвела Рудика на сборный пункт.
Детей рассадили в небольшие автобусы, других в открытые машины. Они тесно сидели у бортов, закутанные по макушку так, что выглядывали из шарфов одни глаза да торчали носы. Колонна растянулась, машины отправлялись по одной. В самых первых везли с воспитателями детдомовцев, за ними с провожатыми родительских детей.
На прощание тетя Клава сказала:
— Ты мне обязательно напиши от Шориных, они теперь твои родственники. Я тебе сообщу, когда можно будет вернуться в Ленинград. Будь молодцом, у тебя все будет хорошо, до свидания…
Ночь какая-то была дымная и необычная, с очень темным небом и очень светлым снегом.
Крикливая, с низким охрипшим голосом сопровождающая в белом военном полушубке бегала и распоряжалась всеми, отдавая команды. Ее слушались и взрослые, и дети, некоторые уважительно звали «товарищ Стригунина». Родители плакали, на них махала руками товарищ Стригунина, чтоб те не мешали и не затягивали прощания. Машины петляли по улицам, миновали город, выехали на незнакомую окраину. После долгого пути оказались у самого берега озера, где стояли орудия и танки. Светили только карманными фонариками, направляя лучи прямо под ноги или колеса. Некоторые машины буксовали в снегу, их вытягивали тросами. Машины медленно ползли по размякшей дороге. Наблюдали и указывали направление на всем пути одни военные. Многие из них чуть ли не по пояс топтались в мешанине снега и воды. Через стекла автобуса было видно, как они жестами очень торопили и подгоняли, но машины все равно тащились медленно. Ехали долго и где-то на середине пути остановились. Стояли и ждали, пока не проложили объезд от главной колеи вправо. Слева посреди белого льда виднелось большое темное пятно воды. В воде плавали люди, их спасали. Протягивали багры и узкие длинные лестницы, за которые судорожно хватались руки. Мокрых людей быстро сажали в машины. Троих посадили в автобус, где был Рудик. Кто-то спросил слабым голосом:
— Что там произошло?
Они ответили:
— Провалились две машины.
Рудик спросил:
— Детдомовские?
Никто на этот раз не ответил, да и мотор зарычал вдруг так, что все равно не расслышишь и не разберешь слова. В стороне глухо рвались снаряды и доносился треск ломкого льда.
Ехали почти до утра, наконец выехали на твердый берег, где стояли голые деревья и было много встречающих военных.
Все осталось позади…
От Волхова поехали поездом. Вагоны битком заполнены детьми, пройти и повернуться негде. Было темно и душно, но ни шума, ни голосов не слышно, все сидели тихо. Рудик узнал, что детдомовцев в их вагоне не было, в соседнем тоже. Кто-то из ребят сказал, что одна машина с детдомовцами провалилась под лед на озере. В Тихвине прицепили еще два вагона. Сопровождающие приносили кипяток и раздавали еду. Каждому доставалось по крохотному кусочку хлеба и такому же ломтику американской колбасы. В Бабаево и дальше стали кормить теплым супом, который разливали по кружкам. В дороге Стригунина пересчитала всех и сверила документы. Начиная от Вологды, лакомились бутербродами с маслом, пили молоко, соки и чай. Стригунина почти на каждой остановке выходила и давала телеграммы, чтобы родственники встречали ленинградских детей на станциях прибытия. У нее был в тетрадке очень длинный список на нескольких страницах, в котором она делала пометки, кому и где выходить. Кто-то из ребят назвал ее «адресной книгой».
Стригунина разыскала Рудика. Она сделала отметку в своей тетрадке и выдала рюкзак с баулом. В рюкзак положила буханку хлеба, две банки рыбных консервов и американские сэндвичи в алюминиевых коробках. Завернула в чистую тряпку красную квадратную колбасу и пиленый сахар с пачкой чая, в угол рюкзака поставила бутылку желтого сока. Поезд всего лишь на одну минуту остановился на станции Верещагино, хотя на других до этого мог проторчать сутки.
Рудику вдруг очень не захотелось оставаться на этой маленькой станции одному. Стригунина энергично вертела головой из стороны в сторону и, не спускаясь с подножки, кому-то махала, кого-то звала, но потом прощально погладила по голове Рудика и помогла ему спрыгнуть на насыпь.
— Одунский! — крикнула она. — Если что не то, иди в районо и покажи там документы. До встречи в Ленинграде!
В окнах вагонов проплыли ребячьи лица…
6Василию стало немного лучше. Он сходил в баню, долго парился, исхлестал до мочала веник, вышел красный и помолодевший. Хворь вроде бы отошла, отпустила, но наутро он опять занемог. Горбатая Руфа взялась было нашёптывать над головой Василия, как колдунья, но потом позвала знахарку, что жила через дорогу. Та загадочно заговаривала болезнь, и за все это Василию пришлось заплатить. Снова приходил фельдшер, выписал рецепты. Рудик бегал в аптеку и выкупил два флакона душистой микстуры. Руфа попросила денег, накупила разных сушеных трав, смешала, заварила и настояла. От этих настоев Василий приободрился и вроде бы пошел на поправку. Но от денег уже ничего не осталось. Василий ел все ту же похлебку, не поднимая глаз, словно стыдился и хозяйки и Рудика. Поест самую малость и долго благодарит старуху, она лишь молчит в ответ или уходит из избы во двор. На промкомбинате про него, видно, уже забыли. Василий стал чаще слезать с печки, садился на табурет или ходил по комнате. Он брал для чего-то портфель, раскрывал его, рылся, смотрел без дела и снова закрывал. Наконец однажды вытащил мандолину, обтер аккуратно ладонью, точно в последний раз погладил ее, и понес на кухню. Рудик вдруг впервые услышал высокий и громкий голос горбатой Руфы:
- Строки, написанные кровью - Григорий Люшнин - О войне
- Присутствие духа - Марк Бременер - О войне
- Присутствие духа - Макс Соломонович Бременер - Детская проза / О войне
- Линия фронта прочерчивает небо - Нгуен Тхи - О войне
- Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести - Виктор Московкин - О войне
- Записки подростка военного времени - Дима Сидоров - О войне
- «Я ходил за линию фронта». Откровения войсковых разведчиков - Артем Драбкин - О войне
- Обмани смерть - Равиль Бикбаев - О войне
- Мы еще встретимся - Аркадий Минчковский - О войне
- Моя вина - Сигурд Хёль - О войне