Отыщите меня - Григорий Мещеряков

В детской коммуне часто читали, рисовали цветными карандашами и выпускали стенгазету. Изредка всей коммуной ходили в кино, скверы и музеи. Но дома было все же веселей и привольней. Можно дурачиться как хочешь и сколько хочешь, играть в «поезд-паровоз». Передний был «паровоз», пыхтел, гудел, топал и таскал за собой «поезд». Все держались друг за друга цепочкой и двигались в ту сторону, куда повернет «паровоз». Когда Рудик был «паровозом», то не он, а «поезд» мотал его из стороны в сторону. Однажды он не удержался на ногах, грохнулся на ящик и рассек бровь. От вида крови все в панике разбежались. Мама спокойно забинтовала лоб и левый глаз. Долгое время Рудик сидел в комнате и одним глазом рассматривал картинки в исторических книгах. На каждой книжке была роспись отца. Правый глаз уставал и слезился от напряжения. Трудно было рассмотреть даже последнюю фотографию отца. Он в сапогах, галифе и в темном френче, на голове мягкий темный берет с маленькой звездочкой, а на боку кобура с револьвером. Вроде бы в военной форме, но ни на красноармейца, ни на милиционера не похож. Он стоит со своими друзьями в обнимку. Они, в такой же, как и на нем, форме, смотрят с фотографии и улыбаются. Подпись странная и загадочная — «Ваш Гленк». Такого имени Рудик никогда ни от кого не слышал.

Неожиданно письма от отца перестали приходить. Мама очень забеспокоилась, и тетя Клава ее утешала по вечерам. Однажды все же пришла долгожданная открытка, со множеством штемпелей разных стран. Мама сказала, что открытка добиралась до Москвы четыре месяца и еще два дня от Москвы до Ленинграда. На обратной стороне открытки рисунок пером. Черной тушью отец изобразил длинный деревянный барак с узкими, под самой крышей, оконцами. Широкая, как ворота, входная дверь на запоре. Недалеко от барака ряды ровных столбов, между ними паутиной натянута колючая проволока. Подпись под рисунком короткая, на иностранном языке. По-русски только одно слово «Гленк». Мама сказала, что на открытке нарисован лагерь для военнопленных на границе Франции и Испании. Вскоре пришла еще одна открытка. Опять не на русском языке, с цветными штемпелями и без рисунков. Оборотная сторона исписана мелко и убористо, мама читала иностранные слова при помощи лупы. Она сказала, что наши вместе с болгарами и хорватами добиваются возвращения на Родину через Бельгию и Швецию. Наверное, скоро они все приедут в СССР. Встречи с отцом ждали каждый день и каждую ночь. Мама ходила в МОПР узнавать. Как-то пришла веселая и довольная, не скрывая радости.

Но наутро объявили о войне. Фашистская Германия напала на Советский Союз.

3

Ветер рябит воду, и на берегу холодно. Василий перестал ходить к Каме. В последнее время он разболелся, лежал на половиках в избе и тяжело вздыхал. Иногда он ругался и ворчал, что не может, как прежде, ходить на заработки. Деньги таяли, и кисет пустел. Совсем осталось немного после того, как заплатили хозяйке квартирантские на месяц вперед. Продукты тоже кончились, а добывать новые приходилось с большим трудом. Правда, Руфа подобрела и смилостивилась. Она варила свою похлебку в старом большом чугунке и давала каждому по миске. Изредка Василий поднимался с половиков, долго ходил по избе, разминал кости. Потом брал под мышку портфель и шел с Рудиком на рынок. Там больше толкались, чем зарабатывали. Да и Василий быстро утомлялся. Приносили мало, одни грошики и обглодки. Старый цыган очень переживал и печально говорил:

— Ой, Рудька, как плохо сейчас. Хоть бы дальше еще бы не хуже было…

— Василий, может, ты меня в детдом отдашь и устроишься там каким-нибудь сторожем?

— Нет, Рудька, не смогу. — Старик заламывал пальцы и хрустел костяшками. — А если сам захочешь от меня, то езжай тогда в Оханск, там тебя возьмут.

— А как же, Василий, ты тут без меня будешь?

— Оха, не знаю, Рудька, совсем не знаю. Ты для меня и как сын и как доктор. Привязан к тебе, Рудька, и ты ко мне, нам сейчас раздельно никак нельзя быть.

— Да мы не врозь будем, а вместе, зато тебе легче будет, когда я временно в детдоме поживу. Ты сможешь тогда в больнице лечиться.

— Конечно, конечно. Кому я такой хворый нужен, Рудька? Сам себе не нужен и тебе тоже…

Зря обижается старик, никто его бросать одного не собирается. Но больные всегда капризные.

— Неужто я и ты сиротами жить станем, отдельно друг от друга, а? — Голос его дрожит.

— Нет, Василий, так не будет! Я не об этом…

— А вдруг вот я больше не встану на ноги и все пойдет кувырком да прахом, что тогда, Рудька?

Вид у него хворый, цвет лица совсем изменился, бледный какой-то и серый. Передвигался по избе он медленно, опираясь на палку и держась за подвернувшиеся под руку предметы.

Горбатая Руфа сжалилась и постелила себе на кухне, а Василия перевела на печку. Туда ему и похлебку подавала. Теперь дрова таскать и печку топить заставила Рудика.

— Где же это я вам теперь одна столько натоплю, — говорила при этом. — Ему небось тепло держать надо, а мне чажело.

Топили два раза в день, чтоб печь не остывала. Василин не слезал, лежал там, на печке, тихо рассказывал от скуки истории из своей жизни. Трудно было отделить правду от выдумки. Но обижать больного старика нельзя, и Рудик ему иногда поддакивал.

— Я, Рудька, совсем давно, можно сказать, объехал Ленинград на лошадях вдоль и поперек. В гривы мы вплетали разноцветные ленточки, уздечки были с серебряными колокольчиками, старые подковы отбивали, заменяли на новые, и тогда по улицам целая музыка ехала от подков и колокольчиков. К соборам и церквам нас не пускали, а вот у дворцов мы останавливались, подвозили к самым крыльцам наших певцов. Их так шикарно встречали, что не жалели денег на поднос…

— Это что, до революции еще было?

— Может быть, до революции, а может быть, и нет, — после паузы отвечает Василий. — Я, Рудька, очень хотел, чтобы Нюра умела красиво петь, я даже ей фамилию красивую подыскал…

— Какую? Не свою, что ли?

— Нет, не свою. Бриллиантова. Красиво? Учил ее петь задушевные песни. Я сам очень хорошо пел когда-то и выучился на мандолине играть.

Василий действительно на мандолине играл виртуозно, но пел очень скверно и, наверное, не знал ни одной песни, потому каждый раз шамкал губами, произносил непонятные и путаные слова. Подпевать еще он кое-как мог, особенно когда Рудик отплясывал чечетку и Василий входил в раж. Старик уже давно не вынимал из портфеля мандолину, боялся, видно, что затрясутся руки и он не сумеет извлечь ни одной чистой ноты.

— А ты свою улицу и дом в Ленинграде помнишь? — вдруг спрашивает Василий.

— А как же.

— Найдешь и не заблудишься?

— Найду без посторонних…

— Объясни мне, где это находится…

Мало толку объяснять ему. По всему видно, города он не знает или не помнит и путает Лиговский проспект с Невским.

— Мы обязательно поедем, Рудька, в Ленинград, я тебя сам отвезу. Поправлюсь, добудем денег, придет конец войне, и поедем на твою родину. Я никогда не обманывал никого и тебе от сердца говорю. Мы сядем на пароход, потом в зеленый поезд, а может, даже в легковой автомобиль…

Наверное, Василий никогда не ездил в легковых машинах, поэтому и говорил о них очень почтительно. А Рудику думалось, что не так-то просто выбраться отсюда в обратный путь…

4

На маленькой станции Верещагино привокзальный колокол ударил три раза, поезд медленно тронулся. Из открытых окон вагона кто-то вяло махал Рудику на прощание, другие просто глазели. Колеса по рельсам покатились быстрее, и вскоре за поворотом скрылся последний вагон, ребята поехали дальше за Урал, в Сибирь. Рудик остался здесь.

Пока ехали из Ленинграда, повсюду наступила весна. Вскрылись реки, и остатки льда медленно уплывали по течению или прибивались к опорам мостов. Земля уже освободилась от снега, лишь кое-где еще встречались в оврагах небольшие сугробы. Солнце разогревало воздух, но порой шел еще холодный дождь с мелким снегом, который таял, не успев покрыть землю.

Перрон посыпан мелким шлаком и хрустит под башмаками. Никто почему-то Рудика не встречает, и народу совсем почти нет, только появляются и быстро скрываются за старым зданием вокзала одинокие прохожие. Все равно кто-нибудь да должен встретить, ведь еще с дороги провожатая дала телеграмму: «Верещагино, Красноармейская, 179, Шориным. Встречайте поездом Ленинграда Рудольфа Одунского. Воспитатель Стригунина». Поезд с самого начала тащился долго да еще попадал под бомбежку, вот и выбился из расписания, поэтому никто толком не мог знать, когда он должен прибыть. Некоторое время Рудик осматривал редких прохожих, но те куда-то спешили и не обращали никакого внимания на мальчишку с рюкзаком за плечами и баулом в руках. Пошел в вокзал, заглянул в открытую дверь, спросил дежурного: