Отыщите меня - Григорий Мещеряков

— Не знаете, никто Рудика Одунского из Ленинграда не приходил встречать?

— Нет.

— А вы, случайно, Шориных не знаете?

— Нет.

Если бы это знала Стригунина, то ни за что бы не высадила Рудика и не оставила одного, а повезла бы со всеми дальше, до Омска, в какой-нибудь детдом.

Но поезд стоял здесь всего одну минуту, и в перронной толкотне невозможно было определить встречающих или провожающих. Так никто и не появился, не позвал Рудика. В кармане пиджачка лежало письмо, сложенное треугольником, от тети Клавы, на котором был карандашом написан адрес. Этот адрес Рудик хорошо запомнил еще в Ленинграде, когда тетя Клава собирала и отправляла, его в дальнюю дорогу. В поселке какой-то старик показал Красноармейскую улицу, и в самом конце ее Рудик нашел нужный дом. Деревянная чуть покосившаяся калитка была закрыта на скрипучую вертушку. Из-под крыльца залаяла лохматая собака. Вышла пожилая женщина, кутаясь в байковое одеяло.

— Ты чего? — покашливая, спросила она.

— Шорины здесь живут?

— Heтy-ка таких… Ты им кем-то приходишься?

— Просто по телеграмме, и у меня письмо к ним есть.

— Была тут кака-то телеграмма, но они съехали отсюдова еще до войны.

— Куда?

— В Асу.

— Это где, далёко?

— От Оханска вниз по Каме.

В дом она не позвала. Идти Рудику было некуда, кроме как только на станцию. Там хоть поезда проходят, может, куда и увезут из этого хмурого поселка. Денег хватит, тетя Клава положила в портмоне триста пятьдесят рублей, на них можно уехать, хотя бы в ту же Асу к Шориным.

В привокзальном сквере, скрываясь от посторонних глаз, Рудик достал из рюкзака свой сухой паек и немного поел. Потом решил разузнать, где эта Аса и как туда добираться. Расписание поездов под стеклом выцвело, названия какие-то есть, а вот Асы нет. На скамейке у дверей вокзала сидел черный старик с седой бородой. Он держал на коленях потертый портфель, старательно и жадно ел, вытирая бороду ладонью, словно очищал или стряхивал мусор. Рудик подсел на край скамейки и после некоторого колебания спросил:

— Дедушка, вы не знаете, как проехать в Асу?

— Ты не здешний?

— Нет, я ленинградский, прибыл сюда к родственникам, но они переехали, и оказалось, что надо теперь, ехать еще в Асу… — Сам удивился, как вежливо и складно рассказывал. Старик внимательно рассматривал Рудика.

— Тебя одного отправили сюда или ты с кем-то приехал? — Старик говорит с акцентом, будто не русский.

Рудик так же вежливо и складно, но коротко рассказал про тетю Клаву и конверт с адресом.

— Айда, подадимся в Асу, найдем твоих родных, — вдруг говорит старик. — Я знаю туда дорогу, поедешь со мной, довезу тебя… Мне тоже в Асу надо…

Но было видно, что старику в Асу не надо, просто к слову пришлось, вот и сказал.

— Дедушка, а как вас зовут?

— Василий, — неприветливо буркнул он и встал.

Сначала неловко было так называть пожилого человека, но постепенно Рудик привык.

Действительно, старик в Асу поехал попутно. Он хотел ехать на юг, в Сарапул или в Елабугу, Аса была по пути.

Дул холодный ветерок, и они почти полдня мерзли в поселке. После расспросов вышли на старый тракт. Старик шел чуть прихрамывая, но уверенно, опираясь на самодельный посох. Ночью добрались на какой-то подводе с досками до Нытвы, оттуда к камскому берегу шли пешком. Рано утром их забрала проходящая баржа. Василий дал деньги женщине в тельняшке, которую все называли то «гражданином капитаном», то «гражданином матросом». На корме они крепко заснули и проснулись уже у причала. С первого взгляда Аса показалась красивым городком. Они с Василием пошли вверх по улице в центр. Там старик отыскал райсовет и с треугольным конвертом Рудика зашел в парадные двери. Потом еще ходили в паспортный стол, но никаких Шориных не нашли. То ли Рудика обманули, то ли бумаги о Шориных затерялись где-то. Теперь остались они вдвоем, бездомные и никому не нужные, в незнакомом городе, и ехать им дальше пока некуда.

— Пошли искать прибежище, Рудька, на временное пребывание. — Первый раз Василий назвал напарника по имени.

Временное так временное, все равно скоро куда-нибудь уедут отсюда. Ходили по дворам, старик посохом стучался в ворота, дергал щеколды, просился у хозяев. Одни ссылались на многодетность, другие на квартирантов и эвакуированных. Третьи просто не хотели пускать, как только видели старого цыгана. Не внушал он им с первого взгляда никакого доверия.

Кто-то указал дорогу к горбунье, которая пускает квартирантов. К ней и пошли. Дом ее, небольшой и осевший в землю, оказался на самой окраине городка. Старуха не понравилась Рудику своим уродливым видом. Скрытная и подозрительная, она поначалу косилась, преследовала взглядом, тенью выглядывая из-за косяков. Потом успокоилась и перестала ерзать глазами. С крыльца дома виделась Кама, где шла своя жизнь и обходила стороной этот окраинный домик…

«Здравствуйте, дорогая тетя Клава! Пишет вам Рудик из далекого тыла, что на Урале, прямо на берегу большой реки Камы. Я живу хорошо, доволен и ни в чем не нуждаюсь. Правда, Шориных я по вашему адресу не нашел, они давно куда-то переехали, а куда, никто не знает, и разыскивать их здесь невозможно. Поэтому меня приютили добрые люди, и я живу у незнакомых вам дяди Васи и тети Руфы. У них еще есть взрослая дочь Нюра, которая работает в конторе на пристани и умеет замечательно петь. Дядя Вася хороший человек и заботливый, работает он здесь на промкомбинате большим специалистом, а тетя Руфа работает в рыбсовхозе. Так что всем, чем надо, мы вполне обеспечены. Город наш совсем небольшой, называется интересным именем Аса. Дома в нем очень старые, говорят, что здесь даже бывал Пугачев, поэтому деревня радом называется Пугачевкой. Река Кама очень широкая и больше Невы, по ней плавают плоты, баржи и пароходы. Питаемся мы нормально, никакого сравнения нет, что было в Ленинграде, поэтому все живы и здоровы. В последние дни Дядя Вася немного болеет, но это временно. Приходил врач и выписал много лекарств, поэтому дяде Васе стало лучше и скоро он снова выйдет на работу. Я помогаю им здесь по дому и по хозяйству.

Тетя Клава, если вы сможете, то продайте что-нибудь из наших оставшихся вещей и пошлите мне деньги. Деньги лучше выслать как можно быстрее, они очень-очень нужны. По радио мы слышали и узнали из газет, что фашистов отогнали далеко от Ленинграда, значит, вам сейчас живется там легче, чем раньше.

Я не знаю про папу ничего, может, вам чего-нибудь известно о нем, где он сейчас и на каком фронте воюет против фашистов, напишите, пожалуйста, мне. Если все еще ничего не знаете, сходите и спросите о нем в МОПРе. Сообщите срочно, пускают ли уже в Ленинград, когда можно вернуться и приехать, это очень мне сейчас нужно. Рудик».

Ответ из Ленинграда стал ждать чуть ли не на следующий день. Но прошло и три, и пять дней, и целая неделя, никакого письма и денег от тети Клавы не приходило. На почте, вытягиваясь на цыпочках и едва доставая головой до стойки, Рудик спрашивал:

— Письмо или деньги из Ленинграда не поступали на имя Одунского Рудольфа Викторовича?

— Нет. Придет перевод — принесут.

Но почтальон дороги к их калитке не знал, приносить в этот дом ему было нечего.

— Худо, Рудька, плохо, Рудька, — сказал как-то Василий. — Я тебя, пожалуй, отвезу в детдом в Оханск.

Глаза его слезились то ли от болезни, то ли от переживаний. Опираясь на свою палку, он выходил во двор. Потом возвращался, с трудом залезал на печку и смотрел на Рудика.

— Нет, Василий, нужно немножечко подождать, ну хоть чуть-чуточку.

— Нечего ждать, Рудька, ничего хорошего дальше не ожидается.

— Василий, я сам тебе скажу… Вот увидишь, что надо подождать. Тебя одного сейчас нельзя оставлять, ты очень больной, а я буду помогать, пока не выздоровеешь.

— Нет-нет, Рудька, беда к нам с тобой пришла. Ты и так без меня много горя хватил.

Никто в этом горе не был виноват, кроме войны…

5

Одно дело читать про войну, видеть в кино, играть понарошку в «казаки-разбойники», в «белых-красных» или в индейцев, и совсем другое — видеть войну собственными глазами. Как только началась война, почему-то сразу исчезли солнечные дни. Ленинград стал серым, промозглым и хмурым. Низко нависали темные облака, и город был черным. Бомбежки следовали днем и ночью, шипели фугаски и зажигалки, раскалывались стены, из окон вырывались языки пламени и густой дым. По ночам ползали в темноте неба тонкие лучи прожекторов, как длинные щупальцы. Улицы больше не освещались, дворники в передниках перестали подметать тротуары. На сохранившихся стеклах окон появились белые кресты. Выходили на дежурства ополченцы. Теснились в убежищах обезумевшие от страха люди, словно готовились к приходу смерти. К вокзалам в первые же дни устремились потоки беженцев, но никаких поездов на эвакуацию людей не хватало. В затишье, когда разрешали, выходили за ворота Мигель и Ганзи. Детдом тоже не успели эвакуировать. Так и висела у входа светлая табличка — «Детский дом „Спартак“». Школы переоборудовали под госпитали и воинские части. По улицам проходили колонны бойцов, проезжали танки, пушки, машины. Остановились трамваи, бульвары опустели. Люди, кроме Военных, прятались в домах, словно хотели переждать все беды и тревоги. Появилось слово «блокада», стали поступать вести с Большой земли. Все произошло так быстро, будто давно это началось.