Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

— и потому вызывала мальчишечье желание не соглашаться со старшим лейтенантом, перечить ему во всем, спорить. Сергея удерживала от этого лишь робость нового на «3оревом» человека. А Сидорчук уже рассказывал о толчее течений в горле Белого моря, о ветрах, что прорываются от сибирского побережья Арктики через Карские ворота и Югорский Шар. Как все северяне, он ласково называл этот пролив Ю-шаром.

Стрелка лага безостановочно отсчитывала мили: «Зоревой», гудя турбинами, шел на северо-восток. Берег закатывался за море, как гаснущие рассветные сумерки. Вышедший из рубки Сергей уже не увидел ни силуэтов сопок, ни даже контура горной цепи. Теперь это была лишь даль, сгустившаяся в синюю дымку. Она лежала на краю окоема, как забытая, призрачная волна. А рядом с кораблем, — не обгоняя его и не отставая, — неслось ко воде отраженное солнце. Оно казалось гораздо искристей и ярче, нежели в небе.

Последние очертания сопок наполнили вдруг лейтенанта необъяснимой грустью. Это скрывался не только берег — скрывались материки, Европа и Азия, скрывался земной шар. Там, в этой дымке, оставалась вся беспокойная жизнь планеты. Там оставались ветры пустыни, медвянистые просторы тайги, вскрики перепелов и гул электростанций. Тишина деревенских околиц и небо экватора, вековые снега Памира и запах тропического прибоя. Музыка, шумные перекрестки улиц, улыбки женщин и первый лепет детей — все уходило за горизонт вместе с краем обетованной земли: на севере, куда шел «Зоревой», не ждало ничего. Низкое солнце висело рядом, планета почти вплотную соприкасалась с Космосом — затерявшись в пространстве, корабль стремительно огибал ее и потому казался таким же спутником Земли как и те, что запустила во Вселенную его, Тополькова, Родина. Жизнь воплотилась внезапно лишь в извечном течении времени, которое монотонно и размеренно, словно какой-то космический метроном, отсчитывали турбины эсминца.

Это было неестественно-новым — отрываться от края земли. Видимо, такое нее чувство охватит того космонавта, который первым вырвется к чужим мирозданьям, в черные бездны Космоса. Решился бы он, Сергей Топольков, на подобный подвиг? Один — нет. Вместе с друзьями — наверное. Как все-таки радостно чувствовать рядом товарищей! Перед этим огромным и пустым северным небом, перед обнажившимся солнцем и первозданными морями невольно ощущаешь себя песчинкой. Одиночество в такие минуты жутко: собственное «я» — слишком ничтожно перед бесконечностью мира и времени. Разума не хватает, чтобы познать эту бесконечность, сердца — чтобы объять ее. Не от страха ли и бессилия перед ней человек прошлого уходил в себя, начинал искать в самом себе истины, удобные для его ограниченного «я»? Эти истины, придуманные и уверованные, заставляли затем человека поклоняться звездам и ветру, безмолвию и отблескам океана… Наш разум расширился и окреп, но разве не сохранились в нас приглушенные ощущения дикости? Они обостряются в часы одиночества, возвращая человека к его изначальным ступеням жизни, где поиск в самом себе был самым бесхитростным и не трудным поиском, ибо не требовал ни порыва, ни мужества. Одиночество всегда в чем-то уравнивает человека с его первобытными предками. И как хорошо, что сейчас, даже один на один с этой синей бескрайностью, которой кончается и начинается планета, не чувствуешь себя одиноким: под ногами вибрирует палуба, созданная руками людей, гудят механизмы, а в надстройках, рубках, в отсеках работают сотни друзей, вместе с которыми ты уже не песчинка, вместе с которыми ты и властелин мира, и покоритель Космоса, и преобразователь Земли… С высоты штурманской рубки Сергей невольно окинул взглядом палубу «Зоревого», узкую и летучую: сверкала под солнцем сталь, омытая ветром и волнами, мерно покачивались надстройки и башни, а от раскрытых люков и дымогарных труб тянуло обжитым, почти домашним уютом, пахнущим паром, теплынью матросских кубриков и сытым флотским борщом. Мир корабля был просторным и прочным: он вмещал в себе и частицу земли, и отчий дом, и величие Родины. И потому рядом с растерянностью, овладевшей Сергеем минуту назад, поднялась вдруг озорная, мальчишечья гордость: за себя и за товарищей, за эсминец, который уверенно, даже как-то привычно-буднично шел по самой кромке планеты. «Край морей полуночных», — вспомнил он слова генерала и уже весело решил: «Что ж, давай полуночных!»

Услышал позади себя шаги, обернулся — с мостика спускался командир. Заметив лейтенанта, он задержался у поручней, шутливо-приветливо спросил:

— Запоминаете море в лицо?

В облике командира, — в мягкой улыбке его, в голосе, даже в усталости, — было что-то располагающее, дружеское. Может быть, потому Топольков не удержался: сам не зная зачем, внезапно доверчиво рассказал обо всем, о чем передумал несколько минут назад. Рассказал и тут же спохватился: что подумает о нем капитан третьего ранга? Разве у молодого офицера мало иных разговоров с командиром — о службе, о боевой учебе, о корабле, например? А он!

Первый день на эсминце, а болтает черт знает о чем… Однако командир, казалось, не удивился словам лейтенанта. Ом понимающе кивнул, тихо промолвил:

— Да, это живуче в нас… Люди сами порой не знают, как нужны друг другу. — Долго смотрел на море, бегущее за корму, потом в задумчивости, словно воскрешая какое-то далекое воспоминание, добавил: — Только дорога одиночества не приводит никуда… Всякий рад, когда хотели разъединить людей, ослабить их волю, начинали проповедовать индивидуализм. Монахи, жандармы, черные философы — без устали кричали о пресловутой свободе личности, об ее независимости от общества. «Личность — превыше всего, все, что вне ее — ничто. Субъективизм — начало жизни и конец ее. Значит, жить стоит лишь в себе и для себя». Так создавался закон одиночества — закон джунглей. Человек становился волком и, какими бы громкими фразами затем ни прикрывался, думал только о своей берлоге и своем куске мяса. Это всегда удобно для рабства: бунтарский дух, если он один, легко образумить нагайкой или сжечь на костре. В одиночестве — бессилие человечества. Вот почему первым лозунгом прозревших пролетариев был великий лозунг: «Соединяйтесь!»

— Но разве мы сами не ищем время от времени минут одиночества? — неуверенно заметил Сергей.

— Это совсем другое, лейтенант: мы просто по старинке величаем так минуты сосредоточенности, когда человек остается наедине с собой. Но ведь и тогда мы думаем о людях, для них. Даже разговаривая с ветром, мы говорим от имени людей — да, да, не удивляйтесь, мне это немного знакомо, — усмехнулся командир. — А настоящее одиночество — это равнодушие и презрение ко всему, что не «я», болезненно-пристальный взгляд в самого себя. В мелких душонках он пробуждает самую неблагодарную любовь, какая только существует на земле: любовь к самому себе. От этой любви происходит подлость и трусость,