Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

курсанты, для которых море пока еще было не нивой труда, а театром истории, славы и честолюбивых надежд, Сергей видел морскую культуру, прежде всего, в сохранении флотских обычаев и традиций.

Он с нескрываемым уважением взглянул на Сидорчука и уже смелее подошел к столу. Увидел на карте изрезанные берега, частые надписи: губа Кислая, губа Долгая, Сайда-губа, Оленья…

— Что, бухты здесь губами называются? — спросил у штурмана.

— Да, — кивнул Сидорчук. Потом, закончив какой-то расчет, добавил, распрямляясь:

— Такие уж здесь края веселые: губ много, а целовать нечего.

Это тоже была шутливость, присущая североморцам. Однако сейчас, как показалось Сергею, в шутке прозвучала грусть. Он удивленно, почти испуганно поднял глаза на штурмана. И, точно боясь разочароваться во всеобщей моряцкой влюбленности в северные края, робко, совсем по-мальчишечьи промолвил:

— Плохо здесь?

— Всяко бывает, — равнодушно ответил Сидорчук. — В плавании как в плавании, сам понимаешь… Для того, кто любит море, что еще надо! А вот у причала временами — тоска зеленая. Семейным еще туда-сюда, а нашему брату-лейтенанту — труба. Для веселья, как говаривал Маяковский, этот берег мало оборудован. Бывает, выйдешь полярной ночью на палубу, а вокруг — тишина. Такая тишина, что до костей пронизывает. Как на Луне. Или на потухших звездах… — Старший лейтенант закурил, поудобнее уселся в глубокое кресло. — Ну, поглядишь на снежные сопки, что белеют вокруг, вздохнешь на далекое зарево Мурманска — и возвращаешься в каюту. А в каюте, сам знаешь: каждая заклепка до того приелась, что и после смерти будет мерещиться. Каждая! А в каюте их — триста восемьдесят четыре.

— Сколько? — рассмеялся Топольков.

— Триста восемьдесят четыре, — улыбнулся и Сидорчук. — Это я во вторую зиму своего пребывания на «Зоревом» сосчитал. Поплаваешь годика полтора — проверишь… В общем, в такие вечера живешь, одними воспоминаниями и мечтами. Полгода — воспоминаниями о минувшем отпуске, полгода — мечтами о новом. Только книгами и спасаешься от тоски.

— Много здесь читают? — зачем-то поинтересовался Топольков. Может быть, лишь затем, чтобы переменить тему разговора. Откровенность штурмана была ему неприятна: она безжалостно нарушала его курсантские представления о блистательной флотской службе, что грезилась впереди бесконечным сиянием доблести и громкой славы в конце пути.

— Много, — подтвердил Сидорчук. — И на каждом корабле — свои любимые книги. У нас, на «Зоревом», зачитываются Тургеневым: «Первой любовью», «Асей», «Вешними водами». На «Зорком» увлекаются Бальзаком, на «Задорном» — Алексеем Толстым, на «Заветном» — Паустовским… И еще здесь любят поэзию. Моряки, сам знаешь, вообще неравнодушны к стихам. А здешние края, ко всему прочему, обостряют в человеке чувственность. Мы ведь живем здесь почти по соседству с Вселенной.

Слушая Сидорчука, Сергей все больше мрачнел. Конечно, он ни в чем не мог упрекнуть старшего лейтенанта: тот наверняка говорил правду. Но его оскорбляла даже сама мысль, что помимо воинского мужества, которое приходит к человеку в минуты боя и подвига, моряку-североморцу необходимо, оказывается, мужество и другое — повседневное и обыденное, незаметное, растянутое на долгие годы, на много безрадостных вечеров… По молодости он не знал, что самое трудное и потому самое высокое мужество, — это скромное мужество осознанного долга.

Видимо, Сидорчук заметил, как изменилось настроение Тополькова. Штурман порывисто поднялся из кресла, добродушно толкнул Сергея в плечо.

— Бодрей, лейтенант! Тоска — это дело случайное, временное: на стоянке. А в плавании — совсем иной коленкор! Моря здесь красивые, броские, влюбляют с первого взгляда! Я вот раньше, бывало, смотрел картины художников-северян — и все возмущался: откуда такие краски? Красные берега. Ультрамариновое море. Бледно-зеленые облака— прозрачные, как подтаявший лед… Не верил. А приехал сюда — убедился: все правда! И море, и берег, и облака. Тогда вот и влюбился в эти края. Крепко влюбился — до самой закатной звездочки.

Он даже порозовел, расхваливая Сергею северные моря. Горячо, словно тот ему в чем-то перечил, доказывал:

— Ты какое место на Черноморье считаешь самым красивым?

— Пожалуй, мыс Пицунду, — признался Топольков.

— Так должен сказать, что на Севере встречаются свои места не похуже. К примеру, Соловецкие острова — знаменитые Соловки, как называли их в тридцатые года. Зелень. Солнце. Воздух — словно кристалл. В других краях такую красоту еще поискать надо!

— Из-за этих красот, наверное, и вернешься сюда после академии? — обронил Сергей.

— Ну, не только, засмеялся, уловив иронию, Сидорчук; — Красоты красотами, но для штурмана, скажу я тебе, здесь работа действительно интересная. Приливы и отливы, а значит, и дополнительные течения, изменчивость глубин — это раз. Частые ветры и штормы, ограниченные и опасные якорные стоянки — два. Зимою — низкие температуры, когда теплые воды Гольфстрима парят и тут же, в воздухе, застывают. В такие дни даже дышать трудно: эту морозную кашу не продохнешь, И видимость, конечно, — нулевая, — загнул Сидорчук на руке третий палец. — А практика мореходной астрономии? Полгода в небе только одно светило: солнце. Ночью же звезды либо закрыты тучами, либо невидимы из-за полярного сияния. К тому же большинство светил с низкими высотами, из-за большой рефракции пользоваться ими сложно. Ну, а сколько других трудностей? Бывает, засветит полярное сияние — и тотчас же все магнитные приборы на корабле начинают играться в «я тебя вижу, а ты меня нет». Рации барахлят, пеленги радиомаяков искажаются… Вот и выходит, что кораблевождение на Севере — дело мудреное, требует от штурмана таланта и смекалки. Не то что на Черном море: вышел из Одессы — и топаешь, как по бульвару, до Севастополя. От Севастополя вдоль бережка — Балаклавочка, Алупочка, Ялточка — карабкаешься к Новороссийску. Добрался до Туапсе, а дальше — веди себе пароход, до самого Батуми, по железнодорожным семафорам: не ошибешься!

— Не любят здесь черноморцев, — заметил Сергей.

— Почему не любят? — пожал плечом Сидорчук. — И там ребята хорошие, братья-моряки. Но у каждого флота — своя гордость. Мы, да еще тихоокеанцы, гордимся моряцкой выучкой. Тут с нами никто сравняться не может: школа не та!

Убежденность Сидорчука вызывала двоякое чувство в Сергее. В глубине души он обижался за Черное море — то море, где он учился, проложил первый самостоятельный курс, взял пеленг первого маяка и измерил высоту первого светила. Помнится, это был Антарес яркая и удобная звезда, словно нарочно созданная для начинающих штурманов. Черное море пока еще было родным: к нему тянулись не только воспоминания, но и юношеская привязанность Тополькова. И в то же время к чувству обиды уже примешивалась невольная гордость: за Северный флот, к морскому братству которого принадлежал с нынешнего дня и он. Эта раздвоенность, которую Сергей ощущал в себе, больше всего сердила его