Укрощение королевы - Филиппа Грегори

– Как? Как вы могли?

– Просто пришла в церковь и сказала, что раз уж мой муж – сторонник традиционной церкви, а я – реформатор, то и клятвы, которые мы давали у алтаря, имели разное значение для каждого из нас. Мы не объединяли своих судеб в одной Церкви, и истинный Бог не имел никакого отношения к тем клятвам, которые меня заставили принести на языке, которого я не понимаю. А раз так, то и брак наш следует считать недействительным.

– Госпожа Анна, женщина не может расторгнуть брак по своему желанию, – протестует Екатерина.

Мы с Нэн обмениваемся быстрыми взглядами. Жена нашего брата сбежала от него, и король позволил ему получить развод так, словно это был великий дар. Король является главой церкви, и вопросы заключения и расторжения брака находятся в его ведомстве, женщина не может решать их сама.

– А почему женщине нельзя покинуть брак? Если она может в него вступить, то точно может и выйти из него, – отвечает Анна. – От данной клятвы можно отречься. Сам король…

– Мы не говорим здесь о короле, – быстро перебивает ее Нэн.

– Закон не воспринимает женщину самостоятельной, пока та не останется без мужчины, – авторитетно заявляет Анна. – В этом мире женщина обретает права по закону, только когда остается без отца и мужа. Это само по себе уже несправедливо. Задумайтесь: я – одинокая женщина. Мой отец умер, и я отказалась от мужа. Значит, по закону со мною следует обращаться как со взрослым самостоятельным человеком, равным другим пред Богом. Я обрела спасение, потому что читала Слово Божье и приняла его истину. Я требую справедливости, потому что я прочла и приняла слово закона.

Нэн бросает на меня быстрый обеспокоенный взгляд.

– Не знаю, правильно ли это, – говорит она. – Но одно могу сказать определенно: этот разговор не должно вести в покоях королевы. – Она посматривает на Елизавету, слушающую всю беседу с большим вниманием. – И она точно не предназначена для молодых умов.

Я качаю головой. Я замужем за человеком, который сам себе закон. Он разводится тогда, когда захочет. Анна считает, что женщина может обладать той же властью, что и король.

– Вернитесь к разговорам о вере, – распоряжаюсь я. – Я перевела псалом сто сорок четвертый: «Царство Твоё – царство всех веков, и владычество Твоё – во всяком роде и роде»[15]. Расскажите нам об этом.

Проповедница склоняет голову, словно чтобы собраться мыслями, затем начинает говорить, просто и выразительно, тоном человека абсолютно убежденного в своих идеях. Она проводит у нас все утро, и я отправляю ее домой с кошелем, туго набитым монетами, и приглашением приходить еще. Я впечатлена ею и вдохновлена ее словами о том, что женщина может выбирать, где жить, выходить ли ей замуж или разводиться. Эта женщина знает, что Бог прощает ее грехи, потому что она исповедуется прямо ему, а не священнику. По-моему, она – единственная из встреченных мною, кто управляет своей жизнью, идет своей дорогой и отвечает сама за себя. Ее не укрощали так, чтобы другим было удобнее ей управлять, и не ограничивали, чтобы подчинить обстоятельствам.

* * *

Приходит художник, чтобы закончить наброски портрета принцесс. Мне кажется, что принцесса Мария стоит прямее и выглядит выше, чем обычно, словно осознает, что этот портрет станет первым ее изображением в качестве английской принцессы и последним портретом перед тем, как ее отошлют замуж. Или ей представляется, что это изображение скопируют и разошлют потенциальным женихам. Я подхожу к ней, поправляю платье, чтобы показать ткань во всей красе, и шепчу ей на ухо: «Ты сейчас позируешь не для иконы, ты же знаешь? Улыбка тебе очень к лицу». В ответ я слышу короткий смешок.

– Я знаю, – тихо отвечает она. – Просто я представляю, что эти портреты увидят наши потомки через сто и более лет.

Принцесса Елизавета расцветает от всеобщего внимания, ее щеки розовеют, как лепестки розы. Она столь долго пребывала в стороне от общества, что теперь с восторгом впитывает в себя мужские взгляды. Я наблюдаю за двумя девушками, стоящими чуть поодаль друг от друга, вполоборота. Художник уже прорисовал их лица и тщательно запечатлел цвета их нарядов. Все это станет частью одного прекрасного творения, каждая из деталей будет вплетена в общую картину, как Тиссеран создавал свои шпалеры на станке по наброскам цветов, которые он сделал в саду.

Затем художник поворачивается ко мне.

– Ваше Величество?

– О, нет, я не одета для позирования! – протестую я.

– О, сегодня я просто поработаю с вашим образом в общем, – говорит он. – С тем, как вы себя держите. Не будете ли вы так любезны и не присядете ли так, как будете сидеть на портрете? Скажем, представьте, что рядом с вами сидит король. Поверните, пожалуйста, голову немного в его сторону, но смотреть надо прямо на меня!

Я сажусь так, как он просит, но мне не удается наклониться в сторону, где должен будет сидеть король. Художник де Вент крайне точен в своих указаниях. Он подходит и наклоняет мою голову так, как ему нужно, а потом Мария со смехом предлагает свою помощь и занимает место, где должен будет сидеть ее отец. И тогда мне удается сесть так, как надо, лишь слегка наклонив к ней голову, словно я прислушиваюсь.

– Превосходно, да, – говорит де Вент. – Только вот объема не хватает. Ох уж эти моды… Ваше Величество, вы позволите? – Он подходит ко мне и переставляет мой стул чуть ближе к воображаемому трону короля. – А теперь не будете ли вы любезны посмотреть в том направлении? – Он указывает на окно. – Так… – И отступает назад, чтобы рассмотреть меня.

Я смотрю туда, куда он попросил, и тут на ветку, которая видна мне сквозь окно, садится черный дрозд. Он раскрывает свой желтый клюв, и из его горла раздается трель. Я тут же в мыслях переношусь в ту весну, в ту ночь, когда я бежала по дворцу в комнаты Томаса и в окне услышала дрозда. Он был опьянен ароматами весны и сбит с толку обилием факельного света, поэтому запел ночью, словно соловей.

– Mon Dieu![16] – вдруг раздается шепот де Вента, и я невольно возвращаюсь в настоящее.

– Что такое?

– Ваше Величество, если б я только мог передать этот свет, которым озарились ваши глаза, и эту красоту, я стал бы величайшим из художников мира. Вы светитесь изнутри.

Я качаю головой:

– Я всего лишь замечталась.

– Хотел бы я нарисовать этот внутренний свет… Вы показали мне, что я должен сделать, а теперь позвольте мне сделать несколько набросков.

Я поднимаю голову и смотрю в окно: черный дрозд взмахивал крылышками, и от этого движения в стороны разлетались мелкие брызги дождя.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Весна 1545 года

Меня вызвал к себе король, и Нэн вместе с Екатериной Брэндон сопровождают меня по частной галерее в его комнаты. Все окна во дворце распахнуты, и в них со свежим воздухом вливается птичье пение из раскинувшихся внизу садов. Со стороны Темзы доносится крик чаек, разрезающих напоенный солнцем прохладный воздух белыми крыльями.

Генрих пребывает в хорошем настроении, и на столе, рядом со стулом, на котором покоится его туго забинтованная нога, появляется огромное количество бумаг, покрытых печатным текстом.

– Посмотри на это! – радостно говорит он мне. – Ты, кто считает себя великим ученым. Посмотри!

Я кланяюсь ему и подхожу ближе, чтобы поцеловать его. Король берет мое лицо обеими огромными ладонями и притягивает ближе к себе, чтобы я поцеловала его в губы. Он пахнет чем-то сладким и хмельным.

– Я никогда не называла себя ученым, – говорю я. – Я знаю, что невежественна по сравнению с вами, милорд. Но я счастлива получить шанс чему-то научиться. Что это?

– Это страницы с нашим трудом, которые только что принесли из печати! – восклицает он. – Наконец-то это литургия! Кранмер говорит, что мы пошлем копию в каждую церковь Англии и это положит конец бессмысленному бормотанию на латыни, которое не понимает ни священник, ни его паства. Ибо так не должно обращаться со Словом Господним! Не этого я хочу для своей церкви!

– Как вы правы…

– Знаю. И смотри, здесь есть молитвы, которые перевела ты, и работы Кранмера тоже здесь; я их тут привел в порядок, кое-где подправил язык, а некоторые части перевел самостоятельно. И – вот она! Моя книга!

Я беру листы в руки и читаю первые слова. Она прекрасна, именно такая, какой я надеялась ее увидеть. Она проста и понятна и обладает ритмом и структурой, как в поэзии, но в ней нет ничего вынужденного и искусственного. Я смотрю на фразу, на перевод которой мне понадобилось половина дня. Я меняла слово за словом, переделывая и меняя все заново. А теперь, в печатном виде, эта фраза выглядит так, словно никаких других вариантов не было и быть не могло. Я ощущаю глубочайшую радость писателя, впервые видящего свой труд в оконченном варианте. Результаты всепоглощающего непростого труда, выполнявшегося в закрытых покоях, стали публичными, вышли в мир. Они будут оцениваться строго, но я уверена в том, что они достойны.