Как в кино - Юлия Александровна Лавряшина

повторяла, что Воскресенские – лучшая команда, какую можно представить! Муж с женой могут развестись, уничтожив тем самым и творческий союз, но брат с сестрой соединены одной кровью, это, если вдуматься, куда крепче. Значит, с Варей он не делился своими мечтами… Она ведь не смогла бы написать «грандиозный» сценарий, ее работой было продюсирование.

«Он уверен, что Ася сможет? Проза – совсем другой жанр. Писатели редко становятся хорошими сценаристами. Их ломает от того, что в сценарии неважна красота слога… А ведь у Аси уже выработался свой стиль, свой язык». – продолжая цепляться за доводы, которые ей самой не казались особенно убедительными, Лиза спряталась в кухне и села на старый, добротно сколоченный табурет, покрашенный коричневой краской. Несколько минут она бессмысленно глядела на светлую крышку маленького стола, приставленного к стене – за таким могли поместиться только двое. Потом заметила новенький по виду блокнот, на обложке которого красовалась картинка из аниме, явно Асин.

Прислушавшись, Лиза убедилась, что эти двое продолжают плести словесную веревку, на которой ей предстоит повеситься, и раскрыла блокнот. Убористым почерком на первой странице вверху было выведено название: «Королевна». И посвящение: «Бабушке…»

– Так нельзя делать, – укоризненно прошептала Лиза и принялась читать Асин рассказ.

«Ты еще жива, я еще успею сказать тебе… Слова затерявшимися дождинками стучат в твое замутившееся сознание, оставляя неровные дорожки. Твой мир теперь – пятьдесят один по диагонали. Я вглядываюсь в твою притянутую к телевизору, словно намагниченный волос, фигуру, и мне страшно заглянуть в лицо, знакомое лучше всех других. В мозаичной памяти моего детства оно было самым ярким пятном, солнечным бликом на пушистом ковре, на котором любила играть и короткие ворсинки его не кололи, а щекотали ноги, узоры же манили, приглашая указательный палец в путешествие по лабиринту.

– Ты опять грызешь ногти! Когда вырастешь, у тебя будут уродливые пальцы!

От злости я вгрызаюсь сильнее в отбитые тобой пальцы. Пусть будут, черт с ними! Все равно мне никогда не стать такой, как ты, бабушка Зина… Твое имя звучит горделивой песней – Зинаида, но ты никогда не любила его. Тебе всегда было мало себя самой, хотя я называла тебя “заведующей квартирой”. Я была маленькой покорной рабыней в твоем гареме душ. Тебе нравилось брать их в полон: души умных мужчин и красивых женщин. Тела не интересовали тебя. Они робко толпились у порога твоего королевства, а ты спускалась к ним по широкой светлой лестнице туберкулезного санатория, скользя юной рукой по мраморным перилам.

Всегда, всегда мечтала ты стать королевной. Эта жажда пересилила чахотку, и ты выжила: гордая, сильная, сероглазая… Молча постояв у края могилы своей карьеры, ты в сердцах швырнула сухой комок и стремительно пошла вперед, увлекая по пути встречных: все за мной, только за мной!

Где-то на полпути встретился достойный и, не сопротивляясь, отдался твоему вихревому потоку. Уверенными мазками ты создавала полотно своей жизни: навечно влюбленный муж, уютный дом, книги, прочитанные от корки до корки. Сильными руками без устали ты лепила свою семью: пирожки к обеду, кроссворд к досугу… Найдя в одной из книг портрет красавца-испанца, ты всю беременность не отрывала от него глаз, чтобы родился сын, достойный королевского трона. Примета не обманула тебя, и весь мир легко перелился в маленькое, беспокойное тело.

Тянется, тянется бесконечная лестница. И уже не вниз, а вверх, к небесам, ведет она. И ты устала идти по ней, хоть давно излечилась чахотка, наследив душной астмой, только ноги уже не те, маленькие, проворные, уже тапки покупаются на размер больше, да и те к вечеру стискивают колодками. Ты, шестилетней девчонкой украдкой читавшая под крышей небогатой хаты, больше не помнишь букв. Черные иероглифы кириллицы отпугивают тебя, вспрыскивая острыми углами яд беспомощности. И ты просиживаешь неделями у телевизора, грузная, молчаливая, силясь вобрать в себя происходящее на экране, но оно улетучивается с беспечной жестокостью через раскрытые чакры.

А ведь ты была для меня целый мир! И мир этот был теплым, мягким, вкусным. Не сумев пробиться в нарциссический сон своей матери, я отдалась во власть твоих полных, с маленькой кистью и загрубевшими локтями рук. И они не подвели, осторожно вывели из лабиринта, где я блуждала с фонариком, в резиновых красных сапожках: “И кто тут ходить-бьёдить?”

Ты была моей кормящей бабушкой, но я не впитала твоей уверенности, твоей силы, твоего умения подчинять. Может быть, ты была слишком велика для меня, и я выросла с ощущением собственной мизерности.

В своем доме ты всегда была первой во всем. Хотя ты несколько лет не подходишь к плите, все помнят твои великолепные обеды. Ты слушаешь эти воспоминания с недоверием и шепотом сообщаешь мне:

– Я абсолютно не помню, что можно сделать с картошкой.

Но еще восхитительнее было предобеденное время, когда, примостившись на белом табурете, я слушала твои бесконечные, немыслимые истории о Харькове, где “каждый день праздник”. Этот город представлялся мне райским местом, залитым улыбками и солнцем. По его мостовым бурно течет веселье, и люди не занимают очередей, беспечно спрашивая себя вслух:

– А оно мне надо?

Я знаю, Харьков не таков. Он озлоблен и хмур, а мрачная клетчатая кепка давно сменила розовую панаму, из-под широких полей которой поблескивали его некогда лукавые глаза. Хорошо, что ты не увидишь свой город сегодня. В города детства лучше не возвращаться или жить в них, не отлучаясь.

Мы с тобой сейчас ютимся между большими городами… Наверное, я останусь навсегда в этом поселке, прокуренном тобой между приступами астмы. В маленьком мире, на улицы которого, засыпанные тополиными чешуйками, ты выпускала суровых рыцарей и озорных фей.

Наш дом пахнет бревнами и простенькими цветами, которые ты собирала для меня маленькой и поила молоком. Мы бродили по мокрой траве, и я слушала, слушала твой голос, который мог быть и строгим, и злым, но никогда – нудным. Каждое утро, просыпаясь и поздоровавшись с вышитым крестом оленем, я находила на тумбочке свежие цветы и стакан клубники. Эта утренняя клубника так и осталась для меня тем чудом, ради которого стоит жить.

Отправляясь вечером в ванную, мы громко пели дуэтом:

– Мы шли под грохот канонады…

Из-за этого барабанщика, многократно оплаканного в детстве, я как-то разревелась на репетиции школьного хора от жалости к маленькому трубачу из другой, незнакомой тебе песни. И мне было стыдно не оттого, что плачу я, а оттого, что не плачут другие.

Все твое казалось тебе лучшим, ты и мысли не могла допустить, что кто-то может