Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

секретѣ держать.

— Не въ томъ тутъ дѣло. Вы, сударыня моя, его совсѣмъ помутили.

— Это какъ?

— Или не замѣчаете, что въ немъ теперь забродило?

— Что такое?

— Я его нашелъ въ какомъ-то умопомраченіи. Говоритъ мнѣ вещи ни съ чѣмъ несообразныя, всячески язвилъ меня изъ-за тебя и такъ о тебѣ сокрушается, что я сначала подумалъ: не ломаетъ-ли онъ со мною комедіи? Но вижу: нѣтъ, все это онъ въ серьезъ продѣлываетъ.

— Я-то при чемъ тутъ?

— Онъ въ тебя втюрился.

— Убирайся ты!

— Это вѣрно. И ты не могла этого не замѣтить.

— И въ помышленіи не было.

— Не вѣрю. Ты слишкомъ умна и наблюдательна, чтобы этого не замѣтить. Онъ теперь борется между чувствомъ къ тебѣ и расположеніемъ ко мнѣ. Онъ радъ тому, что я надумалъ въ Москвѣ, и въ то же время оскорбляется за тебя.

— Ничего я не пойму, да и зачѣмъ объ этомъ толковать. Твой Николаичъ не малолѣтній и самъ за себя похлопочетъ, а ты вотъ себя-то дай оглядѣть. Садись. Стопло-бы тебѣ хорошенько надрать уши за твое письмо. Такой женщинѣ, какъ я, не слѣдъ тебѣ писать такихъ писемъ. Что это у тебя за вычуры, что за извороты разные? Сказалъ бы попросту: я, дескать, теперь хочу на своей волѣ пожить. Вотъ и кончено. Тебѣ иначе нельзя. Какъ-будто я этого не понимаю. Я сама такой-же человѣкъ. Не считаться же намъ тѣмъ, кто скорѣе, кому пріѣстся: я-ли тебѣ, ты-ли мнѣ. А пріятелями мы съ тобой останемся. Я тебя теперь хорошо узнала и не дамъ тебѣ

очень-то глупить, ужь ты извини. Живи-себѣ въ свое удовольствіе, пока живется такъ, а въ самомъ дѣлѣ захочется жениться, приди моего же совѣта послушать…

Авдотья Степановна говорила все это, оглядывая Карпова ласковыми глазами. Онъ слушалъ и прислушивался къ ея голосу. Тонъ былъ дружественный, бойкій, добродушный. Совсѣмъ не того онъ ожидалъ.

— Ты что на меня такъ смотришь? — спросила Авдотья Степанова. — Развѣ ты очень удивляешься тому, какъ я съ тобой говорю?

— Умница, умница!

— Вотъ то-то вы всѣ противные фатишки. А ты думалъ, что я изъ-за тебя сейчасъ же наѣмся мышьяку или брошусь съ Николаевскаго моста? Нѣтъ, мой милый другъ! такой трагедіи я разыгрывать не буду. Все пошло такъ, какъ тому и быть слѣдовало: ты перебѣсился, и прекрасно. Теперь потолкуемъ мы съ тобой по душѣ. Ну, какъ же ты думаешь: здѣсь ли останешься, или вернешься опять въ Москву?

— Да я посмотрю, — заговорилъ Карповъ, чувствуя, что онъ пе то-что конфузится, а теряетъ настоящій тонъ — вотъ вѣдъ Николаичъ меня въ самомъ дѣлѣ смущаетъ.

— Такъ ты хочешь меня увѣрить, что я его поразила въ самое сердце?

— Серьезно, въ немъ что-то дѣлается необыкновенное. Я въ сущности былъ бы очень радъ…

— Чему же бы это былъ радъ, скажи на милость?

— Да тому, что человѣкъ начнетъ хоть жить полюдски.

— Влюбившись въ меня?

— А почему же не въ тебя?

— Съ ума ты сошелъ, Алешка! Ну такая-ли я женщина, чтобы Николаичъ могъ находиться со мною въ амурахъ?

— Развѣ тутъ разсуждаютъ! Ты приглядись-ка къ нему: вѣдь онъ страстный человѣкъ. Нужды нѣтъ, что до сихъ поръ жизнь его прошла такъ дурацки. Дурацки она шла только по части женскаго пола. А за что ни принимался, все онъ дѣлалъ со страстью. Бывало, я сижу у него въ кабинетѣ и смотрю, какъ онъ высчитываетъ свою цифирь. Точно онъ какой страстный монологъ произноситъ: лицо совсѣмъ позеленѣетъ, губы судорожно вздрагиваютъ, глаза такъ и пожираютъ листокъ бумаги, грудь тяжело дышетъ…

— Да онъ просто блаженный!

— Вовсе не блаженный, а страстной натуры человѣкъ. Такъ ты и сообрази, что этотъ человѣкъ вложитъ въ свою любовь, какой внутренній огонь. Нашъ братъ, безпутный жуиръ, когда начинаетъ помышлять о законномъ бракѣ, о тихой пристани, лучшія-то силы свои растратилъ; а этакій человѣкъ хранилъ священный огонь…

— Ахъ, полно, Алеша! — перебила опять Авдотья Степановна съ гримасой. — Ну что ты все безъ толку прибираешь?

— Это вопросъ очень важный. Ты знаешь, какъ я люблю Николаича. Его душевная жизнь для меня поважнѣе моей собственной.

— Ну, такъ что жь? Ты-то что можешь сдѣлать? Коли ко мпѣ онъ началъ пристращаться, такъ я же іі должна его успокоить.

— Вотъ объ томъ-то я и хотѣлъ бы съ тобой перетолковать.

— Что-же тутъ толковать-то! Не начать-же мнѣ пылать къ нему изъ-за того только, что опъ болящій человѣкъ. Я, мой милый другъ, сама все разгляжу и съумѣю его успокоить; для этого у меня будетъ самое лучшее средство.

— Какое?

— Онъ теперь вѣдь моего чадушку-то раскусилъ и больше ужь не усердствуетъ. Такъ вотъ я и хочу его въ дѣло втянуть. Вѣдь разсуди ты самъ, съ какой стати ему перебиваться изъ кулька въ рогожку, когда нынче всякая, съ позволенія сказать, мразь капиталы наживаетъ.

— Гдѣ ему! — вскричалъ Карповъ.

— Знаю я, что онъ больше на счетъ писанья, да это ничего не значитъ. До сихъ поръ, какъ ты говоришь, цифирью больше занимался: ну, а теперь можетъ перейти и къ практикѣ. Ужь дай срокъ. Я его поставлю на ноги.

— Да мнѣ, пожалуй. Только какой ужь толкъ изъ этого выйдетъ, не знаю, особливо теперь, когда стрѣла любви уязвила его сердце.

— Не безпокойся. Я, какъ ты самъ знаешь, тертый калачъ. Теперь же я сама хочу другой политики держаться…

Авдотья Степановна не договорила, услыхавши звонокъ въ передней.

— Это генералъ? — спросилъ Карповъ.

— Должно быть, онъ. О немъ швейцаръ звонитъ два раза.

— Желаете укрыть меня?

— Это еще зачѣмъ! Я его теперь, голубчикъ, на такомъ положеніи держу, что церемониться мнѣ съ нимъ нечего.

— Однако…

— Сиди. Надо же вамъ съ нимъ познакомиться; а теперь и не зазорно будетъ: мы съ тобой простые пріятели.

Въ залѣ раздались тяжелые шаги съ легкимъ скрипомъ. Авдотья Степановна не мѣняла позы. Карповъ пересѣлъ съ дивана на кресло.

Въ дверяхъ показался Саламатовъ въ вицъ-мундирѣ и при звѣздѣ. Онъ остановился, увидавши Карпова, и сейчасъ же измѣнилъ выраженіе лица: нижняя губа у него опустилась, и въ карихъ глазкахъ промелькнуло недоумѣніе.

— Здравствуйте, — кинула ему Авдотья Степановна, протягивая руку, которую Саламатовъ поцѣловалъ, съ трудомъ нагнувшись всѣмъ корпусомъ.

Авдотья Степановна перезнакомила пхъ.

— Алексѣй Николаевичъ, — сказала она, указывая рукой на Карпова: — закадычный другъ Петра Николаича.

— Какого Петра Николаича? — спросилъ Саламатовъ.

— Прядильникова!

— Вотъ какъ… Очень радъ-съ, — заговорилъ Саламатовъ. — Другъ вашъ — рѣдкій человѣкъ. Мы всѣ, сколько насъ пи есть, мизинца его не стоимъ. Онъ — олицетворенное безкорыстіе. И что мнѣ въ немъ особенно нравится, это его постоянный протестъ противъ здѣшняго чиновничьяго, мертвящаго режима. Я, какъ вы видите,